Марианна Алфёрова - Лига мартинариев
Но при всем этом мне начинало казаться, что Олежек на самом деле понимает гораздо больше взрослых. Весь нынешний вечер он просидел перед телевизором, вцепившись пальчиками в сиденье стула. К концу передачи он сполз на пол, доковылял до телевизора — в этот момент крупным планом показывали Ораса — и, погладив ладошкой экран, провыл нечто совершенно по-звериному жалостливое.
— Олежек, всё будет хорошо, — попыталась я его успокоить, хотя сама очень сомневалась в этом самом «хорошо», но он не слушал меня и плакал всё безутешнее.
Заслышав плач, в гостиную ворвалась Клара, подхватила Олежку на руки, выкрикнула: «Господи, даже ребенка успокоить не может!» — и скрылась в детской.
После отъезда Катерины Клара считала себя хозяйкой в доме, а на меня смотрела как на дурацкое растение, которое должны выкинуть ко всеобщей радости. Теперь-то, после телепередачи, она наверняка уже заготовила метлу, чтобы вручить ее Андрею для выметания сора из дома. «Выметать сор вовремя», - было ее любимым выражением, на дню она повторяла его раз десять, не меньше.
У меня явилось сильнейшее желание собрать поскорее вещички и удрать, а потом потихонечку вернуться. Желание совершенно глупое и детское, но ничего умнее в голову не приходило. Я всё сильнее ощущала, как вокруг меня копится аура черноты и холода. Страх… Он пронизывал каждую клеточку моего тела, и мне хотелось завыть по-звериному, как выл Олежек.
Орас приехал домой один — никто из доверенных лиц или телохранителей его не сопровождал. Обычно, возвращаясь в любое время дня и ночи, Андрей непременно, хотя бы на несколько минут, заходил в кафе внизу. Это действие сделалось почти ритуальным. Сегодня он этого не сделал. Стоя у окна, я видела, что он отогнал машину во двор, а не поставил в гараж, будто собирался еще куда-то ехать. Стукнула дверь внизу, шаги раздались на лестнице, потом в коридоре и наконец на кухне. Я ожидала, что он явится в гостиную, но прошла минута, другая, Андрей так и не пришел. Я отворила дверь в коридор с чувством, что кто-то волочет меня на аркане, и уже приготовил нож для моей глупой шеи. Я чувствовала как с каждым шагом веревка затягивается, шею сдавливает так, что невозможно дышать.
Андрей сидел в причудливом деревянном кресле, где обычно помещалась Клара, и смотрел остановившимся взглядом прямо перед собой.
— Что ты делаешь?
Он повернулся и, склонив голову, взглянул на меня снисходительно-иронично, будто удивился, что я еще могу говорить.
— Варю кофе, — ответил он.
— Давай я…
— Ты не умеешь, — он дернул узел галстука. — Ты видела передачу?
— Конечно.
— Господин Суханов произвел на всех неотразимое впечатление несмотря на чепуху, которую молол.
— Но он не выглядел жалким.
— Разумеется, он был неотразим, — губы Андрея скривились. — И он говорил правду?
— О чем?
Он не ответил, лишь продолжал пристально смотреть на меня. Я хотела сказать «нет» и не могла, будто петля захлестнула горло. Я силилась перебороть себя и беззвучно, по-рыбьи, открывала рот.
— Значит, правда, — Орас отвернулся. — И ты клянчила для него деньги на лечение. У меня! — он зло рассмеялся.
Наверное, со стороны содеянное мной выглядело ужасно. Я была безмерно виновата. Ну так что же — умирать мне теперь из-за моей вины?
— Ты же всё знал! — мне показалось, что вместе с криком я выхаркнула застрявшую в горле занозу. — Ты же сам мне об этом говорил… Намекал…
— Что?.. А, ты о том разговоре? Милая, я просто не слишком удачно пошутил тогда. Выпей я литр водки, мне бы и тогда в голову не пришло, что ЭТО может быть правдой.
— А всё и не правда! И всё не так! Да, я была у Вада один раз… Но это… это не считается. Я же не любила его никогда. Клянусь! И потом у нас с тобой тогда еще ничего не было…
Андрей глянул на меня искоса:
— Нормальных мужичков в городе не осталось, обязательно было с уродом трахаться?
— Андрей, ты ничего не понимаешь!
— Где уж мне… Теперь скажи-ка, милая, чей ребенок? Мой… или… его?
— Мне кажется — твой… — выговорила я очень тихо.
— Ей кажется! Нет, это просто замечательно! Потрясающе! Ты что, сама не знаешь? — его рот скривился в брезгливой гримасе.
— Андрей, я надеюсь…
— Ладно, хватит трепаться, — он хлопнул ладонью по столу. — Я сейчас позвоню в больницу, а ты иди и собери необходимое. И учти… — Он не договорил и с силой стиснул зубы, будто испугался слов, которые готовы были сорваться с его губ.
— Андрей, ну почему сейчас? Неужели нельзя подождать до утра? — я всё еще пыталась ускользнуть, вырваться, вновь возникла нелепая мысль о бегстве неизвестно куда.
— Если мы поедем в больницу завтра, нас будет поджидать целый рой репортеров. На входе и на выходе.
— Андрей, а вдруг это твой ребенок?
— Слушай, Ева, я никогда не полагаюсь на «авось» НИ В КАКИХ вопросах. Я тебе доверял, милая, мне было плевать на всех твоих прежних мужей и любовников. Но такой подлянки я от тебя не ожидал. Хочешь еще что-нибудь сказать?
— Да… Почему надо непременно его убивать?
— У меня уже есть один больной ребенок — мой собственный. Мне совершенно ни к чему еще один урод. Чужой.
— А если это твой ребенок? Если ты убиваешь собственного ребенка? В конце концов, можно сделать генетический анализ…
— Милая моя, я не буду рисковать.
Да, конечно, он был прав. Невыносимо прав. И невыносимо жесток. И я ни в чем не могла его обвинить. Ни в чем… Как ни старалась.
7
Мы сидели в коридоре. По черным стеклам каплями стекали блики уличных фонарей. Где-то однообразно хрипел мотор, не желая заводиться. Синеватый кафель на стенах и на полу наводил на мысль о морге. Молодая красивая докторша в голубом прошла по коридору, одарила Ораса ослепительной улыбкой и проворковала:
— Подождите минуточку, сейчас приглашу.
Дверь за нею закрылась. Я искоса взглянула на Андрея. Он досадливо морщился и нетерпеливо поглядывал на часы. Как я могла позабыть одну простенькую вещь: Орас — князь, а я всего лишь мартинарий. И сейчас для успеха ему нужна моя боль, максимум энергопатии, и он сделает всё, чтобы выжать из меня энергию страдания до последней капли. Я смотрела на него, и меня переполняла невыносимая жалость, потому что в ту минуту он показался мне тоже ущербным калекой. Душа его напоминала иссушенную плодородную почву, которую требовалось постоянно орошать чужими слезами. Ну что ж, он получит всё, что хочет.
Белая дверь отворилась, и выглянула докторша. Она выразительно глянула на меня и произнесла: «Заходите» таким тоном, будто приглашала позавтракать. Я шагнула вперед, и Андрей запоздало тронул меня за плечо.
— Не волнуйся. Всё будет хорошо…
Мысленно я попросила: «Только не говори про миллионы женщин, которые проходят через это».
К счастью, он ничего больше не сказал.
«К счастью, к счастью, к счастью…» — это неуместное выражение застряло у меня в голове как гвоздь. Раздеваясь, я шептала: «К счастью, к счастью, к счастью…»
К счастью, меня уличили в моей подлости и сейчас казнят…
Подойдя к эшафоту, я спросила:
— Обезболивание будет?
Врачиха пожала плечами:
— Ночью нет анестезиолога.
— А как же?..
— Ничего, потерпишь…
…Пытка длится бесконечно. Кажется, еще секунда, и уже невозможно будет терпеть, но секунда проходит, и ты почему-то не умираешь, и боль вновь переполняет тело. Холодный пот жирными каплями пропитывает кожу, она отлипает от мяса и превращается в мешок, в котором корчится тело…
Какая жалость, что люди отменили публичные казни — четвертование, колесование и прочие забавы. Какая великолепная подзарядка! Какой сумасшедший поток энергопатии! Им лакомились все — от королей до простолюдинов. Странно только, что сами палачи, поглощавшие ее львиную долю, редко выходили в короли. Быть может, переедание плохо сказывается на силе духа?
8
Собакина выбрала для меня вечернее красное платье. Красное как кровь. Призванная из дорогого салона парикмахерша долго колдовала над моими волосами. Обычно откинутые назад они золотистой волной ложились на плечи. Она же соорудила из них огромную застывшую каскадом локонов гриву. Я в самом деле стала походить на крупную львицу, но львицу, которая занозила себе палец и теперь мучается от боли. Я так надеялась, что Орас оставит меня в покое, позволит пролежать весь день у себя и не заставит ехать в театр. Еще позавчера я мечтала об этом вечере, а сегодня…
— Виталик велел нам быть там вдвоем, — сухо сказал Андрей, подавая мне серебристый белый плащ.
И зачем только Собакина заставила меня купить этот дурацкий плащ? Я серебряные ткани терпеть не могу. Я чувствовала себя такой вялой, как сорванный лист салата, целый день пролежавший на солнце, но так и не нашедший покупателя. Рынок закроется, и его выбросят. Скоро закрытие… скоро выбросят…
