Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
– Как я поняла, из суицидников уже выстроилась небольшая очередь.
– Положим, такие нам не слишком импонируют, разве что на худой конец… Но если не всё перечисленное – тогда что же?
Просто моё понятие о чести, хочу сказать я. О данном слове. Но не говорю – не люблю помпезности. Да и не в том одном дело. Свою могучую интуицию не выставишь на всеобщее обозрение, а главное дело в ней. Именно так надо мне поступить. И никак иначе. Они это поняли.
Последний вопрос – я так догадываюсь, из досужего любопытства:
– Элен, вы попросили у нас за свою жизнь такую малость, что нам оставалось лишь изумляться всё это время. Отчего так?
Теперь удивилась я:
– Вы воплотили все мои представления о комфорте, нисколько не задевающем внутренний лад. Неужели трудно понять, что в рыцарском замке, королевском дворце и музее подобное невозможно в принципе?
О том, что хорошо и разнообразно пожившей даме к тому же охота свалить с этого света по возможности с наименьшими хлопотами, своими и чужими, я не добавила. Надо же блюсти свой ореол.
Итак, мою кандидатуру окончательно приняли и утвердили.
…И вот меня дочиста оттирают в бассейне нижнего этажа, старомодном – не то что рядом с моими личными комнатами. Вырезан из цельной глыбы каррарского мрамора, белого с прожилками, по бортику идет серебряная инкрустация, зеленоватый кристалл воды источает запахи луговых трав. Обтирают мягкими покрывалами – пальцем до себя не дают дотронуться. Укручивают, как невесту, наряжают с самого раннего утра. Коса заплетена на макушке и протянута вдоль спины – нарастили для вящей красы. Длинная кремовая рубаха до пят, белый платочек на шее из тончайшего батиста, алые шнуры опояски – всё это почти скрывается под громоздкой парчовой мантией без рукавов и капюшона.
– Помните, – говорит Нора, – это ваша броня и гарант вашей свободной воли. Никто не смеет до вас и дотронуться, пока плащ у вас на плечах.
– Я смогу легко расстегнуть эту штуковину?
– Смотрите – у самого ворота большая круглая пряжка. Поддаётся любому произвольному движению.
Нащупываю, а в зеркале и вижу выпуклый рисунок: раскидистое дерево с пышной игольчатой кроной. Красоты потрясающей, но какое-то непропорционально большое по сравнению… Сравнению с чем – окружающими кустами и прочей хилой флорой? Мерещится мне или так оно и есть?
Потом домочадцы со мной прощаются. Кланяются в пояс. Любопытно, в самом деле им грустно или это дань традиции? Предпочла бы последнее…
– А теперь мы передаём вас из рук в руки – мастеру Карелу, – говорит самый почтенный шемт.
И все кланяются уже почти в землю.
Я иду одна, неторопливо. Нервная дрожь прошибает, однако…
Нижний этаж башни представляет собой нечто вроде крытой веранды или большого фонаря – с частым рядом окон, доходящих почти до самого полу, и стеклянной дверью. В непогоду – самое милое место в доме, откуда видны цветы на лужайке, всякий раз иные, и куда старая пихта в солнечный день бросает внутрь тёмно-зеленые блики.
Вот здесь меня и ждёт Карел, вернее – перехватывает.
Это уже не восемнадцатый век, а конец золотого Средневековья, наверное: изящное трико цвета палой листвы, такие же остроносые башмаки, недлинная накидка с куколем. Лицо не скрыто – вопреки современным представлениям, этого не делал никто и никогда. Кроме разве что палача Карла Первого: слишком много тогда роялистов наводнило британскую столицу.
И меч у него за спиной – он мне его так и не показал, как ни просила. Чему уж там, говорит, дивоваться. Прямой, длинный – кончик ножен высовывается из-под плаща и бьёт по голени. Обыкновенный двуручник ландскнехта.
– Я в твоем распоряжении, Карел. Что дальше-то?
Ибо никто меня специально не просветил насчет ритуала. Спонтанность и непосредственность рулят, как говорили во времена моей молодости.
Вместо ответа он опускается на колени и тянет меня туда же. Просить прощения за то насилие, что ему придётся надо мной совершить?
Но Карел говорит мне в волосы – совсем тихо:
– Я имею право на свою долю вопросов. Первый: если бы тебе вдруг сказали, что всё отменяется вообще и навсегда?
– Ты пробовал остановить экипаж, когда понесли кони в упряжке? Если вдруг повалить перед их мордами дерево – все и вся разобьётся в лепешку: и они, и карета. Кто-то полагал, наверное, что весь этот год я развлекалась. Нет – готовилась как могла усерднее. Ничего переделать уже нельзя – только хуже меня убьёте.
– Принято. Второй вопрос. Тебе страшно?
– Да. Но это хороший страх. Будто перед экзаменами. Кровь быстрее движется по жилам, мозг работает как часы, движения легки, но чуть суетливы… ты это прими к сведению, может, понадобится меня окоротить малость.
– Учту, но, кажется, ты преувеличиваешь. Ты молодец. Теперь третье: у тебя осталось последнее желание – самое последнее? Как бывало в старые времена?
– Так сразу не скажешь, – я покачиваю головой в раздумье. – Но если ты сейчас не ринешься исполнять… Ведь в старину это было и твоим делом… Не примешь за чистую монету и руководство к действию… Обещаешь?
– Да.
– Я бы хотела, чтобы это произошло в парке. Прямо здесь. И чтобы не было никого помимо тебя, меня и, возможно, кое-кого из самых необходимых персон.
– Снова принято, – он легко поднимается с колен и помогает встать мне: парча туго шелестит по паркету.
– Я имею в виду – за исключением места: здесь другие силы, – продолжает он. – Туда придется ехать. Хотя – ты всякий раз мимоходом попадаешь в середину мишени, они только и делают, что удивляются.
Карета, запряженная четверкой цугом, ждёт у крыльца: чёрная, как принято, но с белыми гербами вроде самурайских и пурпурной обивкой внутри. На козлах уже сидит кучер, держа в поводу подсёдланного карего жеребца.
– Это мой, – негромко объясняет Карел, подсаживая меня внутрь. – Не следует палачу ехать на одном сиденье с тобой, Элене. И его клинку тоже.
И никому не следует – так я думаю, ибо весь не очень короткий путь проделываю в одиноких раздумьях и при задёрнутых занавесках, на которые спереди ложится тень возницы, с правого боку – всадника. Цоканье копыт по плитам и гравию двора, топот по щебню проселочного тракта, глухой шелест лесной тропы, в котором прячутся все иные звуки.
Листья и хвоя. Отодвинув собранную в складки ткань, чтобы ещё раз увидеть знакомый силуэт, я замечаю дубы, потом пихты и кедры.
Экипаж останавливается, кучер кладет поводья на холку ближнего коня, сходит на землю, Карел делает то же: дверцу открывают, подножка ложится на густую траву.
– Надо пройти немного вперед, – объясняет Карел, едва ли не принимая меня в объятия. Одни корабельные сосны: стволы темнее привычного – не рыжие, скорее карие, – высокие ветви смыкаются вверху северной готикой.
Парчовые, плотно расшитые золотом туфельки на узком каблуке мало пригодны к пешей ходьбе, но ладно уж: туда – не обратно. Мне не до разговоров – все силы тратятся на то, чтобы выступать между моими мужчинами постройней, однако я всё-таки спрашиваю:
– Не хотелось бы грешить против вежливости. Мастер, ты не представишь мне своего помощника?
– Ян Меллер, – с готовностью отвечает он сам: высокий, жилистый, лет тридцати от силы, ворот бурого одеяния расстегнут, чтобы дышать вволю здешней хвоей, за спину заброшен мешок. – Но я только сегодня изображаю из себя льва. На самом деле – дублёр.
– Не поняла?
То есть современное мне слово еще хоть как-то. Где он его подхватил, однако: снова результат шемтского экспресс-обучения?
Карел с неким смущением объясняет:
– Если бы вы… ты мне отказала, тебе бы представили Яна, но в то время он ещё был не обучен языку. Мы с ним договорились, что второй помогает первому. Лев – тот, кто готовит, мастер – кто исполняет. Однако Ян еще и получше меня работает клинком – мы с ним на одном моём двуручнике практиковались.
– Почему ты это добавил, Карел?
Я останавливаюсь в виду широкого просвета впереди.
– Ты ещё раз должна выбрать. Между нами двоими.
– Разве выбор не очевиден? И если вы между собой поладили – причём тогда я?
– Тогда хоть подтверди. Перед свидетелями – потому что они все живые, эти деревья.
Вот как – и видят нас? Отчего-то меня это не удивляет и не пугает нисколько. Но это было бы слишком простым для меня решением – подписаться под решением чужим…
Я снимаю косынку с шеи.
– Ян, Карел. Сейчас я завяжу себе глаза, а вы возьмите каждый за моё запястье со своей стороны – или наперекрест, как захотите. Потом поменяете руки, не сходя с места, и так держите, пока не скажу.
Пальцы одного – по-хозяйски уверенные, горячие, сильные. Другого – жёсткие, с шершавой кожей, давят как тисками.
– Хорошо, теперь меняйтесь. И ждите.
Я заглушаю мысли, иду внутрь своих ощущений: краснодеревщик ножом отшелушивает с упрямой заготовки кору, снимает тонкую стружку. Ловчий держит в сомкнутых горстях упрямую птаху, готовый подкинуть ее к небесам.
