Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8
— А вот тут вы к нам не подкопаетесь, — воинственно парирует Теодор, отбиваясь от мальчика. — Сами настаивали, чтобы имена были идентичными. Елен-то у нас завались, а где мы найдем Уильяма? Пришлось заменить Виленом.
— Дядя, — нагло говорит Вилен, тыча пальцем в Дьера, — у вас из уха лезет саранча.
— Ах, как все это не вовремя, — вздыхает Дьер, запихивая саранчу обратно в ухо.
Инопланетянина отыскали с трудом. На аутентичности инопланетянина, опять же, настоял комитет по организации ДКЗЗ. Как-никак, трехсотлетие, круглая дата. В поисках инопланетянина обшарили все отдаленные уголки Вселенной и даже парочку черных дыр. Дьер со свойственным ему пессимизмом утверждал, что обнаружить инопланетянина в нынешнем пространственно-временном континууме можно с тем же успехом, как и слона в пустой комнате, однако вот ведь — нашли. Факт, не поддающийся отрицанию.
Инопланетянин, зеленоватый, сморщенный и отдаленно напоминающий прудовую лягушку, упрямо не хочет заучивать сценарий.
— Ну что же вы, батенька, — ласково упрекает его постановщик, — смотрите, какой простой диалог. Она вам: «Нет, у человечества все еще есть надежда!» А вы ей: «Ох, не знаю. Ох, не уверен». Ведь, согласитесь, это элементарно?
— Отпустите меня домой. К жене. Детишкам. Вечно буду Уцальпетрокаптоатлю молиться о вашем здравии, — жалобно и безнадежно бормочет инопланетянин.
— Вы эти ваши суеверия оставьте. Никаких Уцальпетрокаптоатлей. Простейшая роль: вас зовут Клаату…
— Меня не зовут Клаату.
— Это к делу отношения не имеет, как говорил мой папаша, царствие ему небесное, когда палеонтологи уперлись рогом, мол, не умеют ихтиозавры летать, и точка. Главное — не банальная и плоская житейская истина, а высокая художественная правда. Итак, вы — инопланетянин Клаату, прибывший на Землю с тем, чтобы решить ее судьбу. Вы встречаете простую русскую девушку Елену…
— Какая, к черту, девушка? Она была замужем, — некстати встревает педантичный Дьер.
— Хорошо. Простую русскую женщину Елену, и она убеждает вас в том, что человечество еще не безнадежно…
— Отпустите меня к жене, детишкам. Утарпетцатлипоооком-богом молю… — канючит инопланетянин.
— А давайте ему по башке камнем зафиндилим? — предлагает Вилик.
— Оставь свои хулиганские замашки, Вилен, — твердо говорит Елена. — Иначе все отцу расскажу.
— Нету у меня отца, — горестно отвечает мальчик и воет, распялив рот: — Безотцовщина я, ыыыыыы!
— Так, — говорит Дьер. — С меня хватит. Если мы сейчас не начнем, я кого-нибудь съем.
При этом он смотрит на Бочкадельникова так выразительно, что на покатом лбу режиссера выступает холодный пот.
Трибуны мавзолея украшены праздничной резьбой по моржовой кости. Высокие гости и гости пониже все прибывают, так что становится тесновато. Распахивают пальто. Расстегивают воротнички. Курят. Кашляют. Машут флажками правительственных делегаций и руками общим знакомым. Много улыбаются. Событие, как-никак. Внизу по брусчатке грохочут танки и ракетные установки «Дружба» и «Мир». Ровные четырехугольники пехоты печатают шаг, салютуя трибунам. Парад.
Дьер пробивается сквозь толпу и всматривается в надпись на мавзолее. Дочитав, оборачивается к Теодору Симеоновичу и, зловеще сузив глаза, шипит:
— Это что еще за шуточки?
Теодор виновато чешет в затылке.
— Опечаточка вышла. Машинистка, стерва, опечаталась. В макете-то все правильно было.
Вдоль трибуны, червонным золотом по моржовой кости, тянется трехаршинный слоган: 12 ДЕКАБРЯ — ДЕНЬ, КОГДА ЗЕМЛЯ УМЕРЛА!
— ААААААААААААХХХ! — говорит Дьер.
Памятника Абрахаму Линкольну с Геттисбергским обращением на Красной площади, понятно, не нашлось, и даже эклектичный Цири не решился втиснуть статую в освященный веками архитектурный ансамбль. Пришлось срочно подыскивать замену. Обсуждались следующие варианты:
1. Памятник Петру Первому.
2. Вечный огонь.
3. Скульптурная композиция «Старик и золотая рыбка».
Остановились на последнем, потому что тащить Петра к площади было неловко и накладно, огненные письмена внесли бы во всеобщее праздничное настроение зловещую эсхатологическую нотку, а старикан с рыбой — как раз недалеко, буквально за угол завернуть и не провалиться в недостроенный к торжествам колпак Александровского пассажа.
Зеленокожий инопланетянин моргает выпученными глазами, тщетно пытаясь уловить глубокий философский смысл в надписи: «И останешься ты, баба, у разбитого корыта».
— Я не понимаю, — печально говорит псевдо-Клаату.
— А тут и понимать нечего, — воинственно отвечает Елена. Она успела избавиться от скафандра биозащиты и сейчас разгуливает в простом ситцевом платьице. Если бы не минусовая температура на улице, платьице ее бы даже красило. Сейчас бедная женщина посинела и стучит зубами от холода. — Понимать нечего. Бросил меня вот его папаша, — она тычет пальцем в Вилика, который пытается открутить рыбе хвост, — бросил и подался на Марс, на урановые рудники. Говорил, денег заработаю и станет у нас жизнь счастливая и богатая. И стала бы. Не сдохни он через два месяца от лучевой болезни. А так осталась я, милый, у разбитого корыта — вот тебе и весь сказ.
— Ты хорошая женщина, — с надеждой говорит инопланетянин. — Спаси меня, и я сделаю тебя четвертой женой. И сына твоего усыновлю.
— На хрена мне папаша такой зеленый и скользкий? — возмущенно орет мальчик. — Моя семья — все человечество. Эй, дядька милиционер, хватайте лимитчика — он без прописки к нам заселился и мамку мою уговаривает в жабы пойти!
Через парк уже бегут менты, размахивая дубинками.
— Знаете, — печально говорит инопланетянин, когда его пинками опрокидывают на землю и начинают вязать, — будь я и вправду этим вашим Клаату, я бы Землю спасать не стал.
— Дорогой мой, — широко ухмыляется набежавший с операторской группой Теодор Симеонович, — а кто вам, собственно, сказал, что Землю спасли?
— Послушайте, — ярится Дьер, — Клаату встречался с одним ученым. Одним! Зачем же вы затеяли внеплановое заседание Академии наук?
— Ах какие вы, наши заокеанские друзья, непонятливые, — сетует Бочкадельников, намазывая на ломтик буженины толстый слой икры. — У академиков всегда роскошные банкеты. Мне делегатов кормить надо? Съемочную группу надо кормить? А на какие, спрашивается, средства?
— Но комитет выделил вам средства!
— Эти средства мы уже израсходовали.
— На что?
— На озеленение детских садов и пришкольных участков. А вы что подумали?
У кафедры два академика сцепились, вырывая друг у друга блюдо с паштетом. Перед доской сиротливо стоит студент-заочник и выводит длинную математическую формулу. Зеленокожий инопланетянин смотрит на студента с сочувствием и пониманием.
Над Москвой сгущается вечер. Трибуны засыпает легкий снежок. Свет прожекторов пробивается сквозь поземку. Зрителей поубавилось, а те, кто остался, мало внимания обращают на инопланетянина и его свиту.
— Пора закругляться, — решительно говорит Дьер.
— Да, пора, — соглашается Теодор Симеонович. — А хорошо повеселились. Когда еще в следующий раз так соберемся…
— А я вот не люблю собираться, — хмыкает Дьер. — Роем как-то привычней.
У невысокой елочки рядом с кремлевской стеной стоит Вилик, Елена и инопланетянин. Елена и Вилик крепко держат трехпалые лапки инопланетянина в своих руках.
— А может, не надо? — обреченно спрашивает зеленокожий. — Дети ведь. Жена.
— Дети и жена на очереди, — утешает мальчик. — За ними скоро придут.
Инопланетянин поворачивает сморщенную мордочку к Елене. Та отводит глаза.
— Извините. Мы ведь, в сущности, не виноваты…
— А кто виноват?
— Эй, кончайте там трепаться! — горланит в рупор Бочкадельников. — У меня свет уходит.
— И никуда он не уходит, — с неожиданной злобой говорит Елена. — Свет давно уже ушел.
Под кожей ее ладоней и предплечий пробуждаются сотни маленьких созданий. Плоть женщины начинает таять, рассыпаться, и стальные мухи, из которых она состоит, устремляются из кистей Елены в тело инопланетянина. Наносаранча в ладошках Вилика, будто ожидавшая сигнала, тоже подается вперед — и через секунду на месте зеленокожего уже катается мельтешащий тысячами жужелиц и жвал клубок, а через две все кончено. Облако саранчи взвивается над площадью. Да и сама площадь медленно распадается: здания тают, будто съедаемые кислотой, рушатся опоры прожекторов, облачками взлетают к черному небу зубцы стены и лица поздних прохожих. На секунду задерживаются купола собора — но и их сметает черным ветром, в потоках и водоворотах которого еще угадываются черты Дьера, и Теодора Симеоновича, и плавник золотой рыбки. А потом гигантская туча поднимается и — будто и не было минутной передышки — возобновляет свое течение сквозь пустой и голодный космос.
