Марина Воробьева - Тут и там: русские инородные сказки - 8
В тот же момент скорость сей анимированной картины резко переменилась: комично дернувшись, тело дона Антони живо повалилось на мостовую и, пойманное сцеплением за полу сюртука, вприпрыжку повлеклось, распластанное, вдоль по улице, бок о бок с жужжащим по-осиному составом.
Потом пола оторвалась, и почетный гражданин каталонской столицы остался лежать на Рондо-Сант-Антони. Он лежал на боку и с ощущением все нараставшего восторга взирал сквозь чудом удержавшиеся на его носу очки вослед удалявшемуся во всей его невероятной, неземной, ни с чем не сравнимой красе трамваю. Ажурному трамваю. Легкому, словно изысканная виньетка, трамваю. Трамваю, летучей невесомой форме которого можно было лишь влюбленно завидовать. Вослед пепельно-розовому свечению его прихотливых линий, свивающихся в полете и тающих в толще густого, теперь уже фиолетового вечера. Вослед воздушному трамваю, догоняющему затягиваемый чернотой багровый лежачий эллипс, едва намеченный тонкими касаниями светящегося графита в расшалившейся руке теряющего сознания мастера. И там, за Иудейской горой, за сарацинской стеной, его гаснущему взгляду предстала бесконечно тянущаяся к западу Яффская дорога.
Выжиги-таксисты отказывались везти неизвестно кому принадлежавшее полуживое тело в больницу, отвечая сдавленной руганью на слезные и гневные призывы столпившихся возле него прохожих. Но дон Антони не стал дожидаться, пока его тело подберут и доставят в расположенный неподалеку госпиталь Санта-Креу, где оно в полной неподвижности проведет пять дней, прежде чем доктора наконец засвидетельствуют скорбный факт трагической смерти их великого соотечественника и современника Антони Гауди-и-Корнета. Вместо этого, доверчиво опершись на любезно протянутую ему руку коротышки-шарманщика, он решительно и без малейшего сожаления вышел из этого тела и, удобно усевшись на крышку расписного сундука на колесах, направился через весь город на северо-восток. Туман рассеялся. Огни уличных фонарей, отлитых по его собственному рисунку, теперь мягко струились с высоты своих орнаментальных постаментов, освещая его плавное церемониальное движение по аллее, ведущей от вечной руины Святого Семейства навстречу авеню Сант-Антони-Мария-Кларет, к достраивающемуся городку госпиталя Сант-Пау.
Прощаясь с мэтром, старый антиквар поклонился, едва не пробороздив землю носом: «Мое почтение, дон Коррнет-а-Пистон».
А далее? Что же происходило в те сто двенадцать часов, кои оставались дону Антони в его земной жизни? Чем занимал он свое скупо отмеренное время среди тенистых аллей и дивных пустующих павильонов, где тремя годами ранее он прогуливался бок о бок с самим бессмертным автором сего градостроительного шедевра, доном Луисом Доменех-и-Монтанер, переселившимся в мир иной в семьдесят четвертый день своего рождения? (О, поистине жизнь человеческая слишком коротка для завершения Великой Работы!)
И эти особенно жаркие дни строительство было прервано, и умирающему никто не мешал ни днем, ни ночью. О, как хорошо, как покойно было там, среди вечно осенних госпиталей в их краснокирпичном убранстве под многоцветной лиственной черепицей! Дон Антони облюбовал павильон Сант-Антони, в гулкой пустоте которого он трудился не покладая рук и не смыкая глаз. Свободной и гибкой рукой чертил он в медленно, но верно убывающем воздухе свои дерзновенные планы, подробные, не оставляющие без внимания ни малейшей детали. В недолгие минуты отдыха отрывался он от своих чертежей, дабы, поднявшись на колокольню неосвященной церкви, с высоты обвести взглядом скорбную панораму Иерусалима, которую ему суждено превратить в видение райского сада. О, ежели позабуду тебя, Святой град, ежели в суете буден угаснет в очах моих образ твой, да отсохнет десница моя!
Так много следовало успеть, но сколько же драгоценного времени было безвозвратно потеряно! Подумать только, он выбросил на ветер целый месяц ради гигантской гостиницы в Нью-Йорке, которую даже не начали строить! Да что там этот месяц — годы, проведенные над Святым Семейством, еще вчера мнившиеся ему вершиной пути, теперь представлялись дону Антони потраченными впустую. Впрочем, он многому научился за эти долгие годы, и, даст бог, умения эти теперь помогут ему в исполнении возложенной на него миссии. Никогда еще сознание его не было столь кристально ясным и зрение столь острым, чему отнюдь не мешало легкое смещение привычной точки зрения, придававшее всему особый прозрачный смысл, а если он и слышал временами некий наставительный голос, то ведь голос сей принадлежал не кому иному, как самому святому Антони, и отнюдь не искушал, но, напротив, каждый раз приносил весьма важные, хоть и не всегда совершенно внятные ему сообщения:
«Ищи покрровительства нашего почетного консула Иегуды Прроспер-бека Лурррии, ибо он, как никто иной в Иерусалиме, знает, кому и как следует давать бакшиш…»
«Пуще огня беррегись человека по имени Калатррава! Его наглое вмешательство способно безнадежно испорртить самый прекрасный план…»
О, сколь совершенен был его последний прозрачный чертеж — сладостный сон прозрения гениальной души, воссиявшего перед погружением во мрак!
Видение венчающего Святую гору строения в форме распускающегося ириса повергало в сладкий восторг головокружительным эротизмом влекущих в глубь цветочного лона лепестков-сводов, дразнящих множеством оттенков и фактур известнякового туфа — от белоснежного искристого сахара, стареющей слоновой кости и сухой бугристой розоватой мякоти разломленного гранатового яблока до влажного мясистого глянца раковинного нутра и сочного персикового бархата. Что это было — храм всех народов, о котором мечтали иудейские пророки, собор, ждавший освящения епископом Асторгским Жуаном Баутиста Грау-и-Валлеспионос, или нечто совсем иное? Сам Гауди не имел о том твердого представления, но разлетающиеся крутыми дугами к четырем сторонам света лепестки-крылья явились ему отражением сомкнувшихся вершинами маховых крыл гигантских стрижей-серафимов, некогда увиденных на старинной еврейской гравюре.
Оттоманская стена, обрубавшая Старый город, превращая его в подобие загона для скота, уступила место плавно оплетающей покрытые зеленью и укрепленные мозаичными террасами склоны горы ограде, следующей плавной логике морского прилива и вязкой подвижности вулканической лавы и украшенной переливающимися в лучах солнца орнаментами, составленными из осколков разбитых по всему миру сотен тысяч чайных, кофейных и столовых сервизов, антикварных ваз и современных чаш, гармониями, пред пиршественной музыкой коих бледнели красоты Гюэлева парка. Округлая и причудливая длительность новой стены, способная сравниться разве что с медлительной вычурностью затянувшейся описательной фразы, не позволяла взгляду оторваться от своего размеренного замкнутого течения. Ах, если бы Эусеби мог это видеть!
Восемь гигантских ажурных арок, в отделке которых сохранены были декоративные элементы прежних турецких ворот — каменные львы, картуши и завитки орнаментов, — триумфально взметнулись ввысь. Розою ветров раскрывали они город навстречу миру, и от каждой устремлялись в даль трамвайные пути. От Новых врат серебряные нити рельсов и проводов тянулись на северо-запад, к Лидде; от Дамасских — на север, к Сихему; от Цветочных — на северо-восток, к Иерихону; от Львиных — на восток, к Кумрану; от Милосердных — на юго-восток, к Иродиону; от Благоуханных — на юг, к Вифлеему; от Сионских — на юго-запад, к Аскалону. Главная же трамвайная магистраль, первой представшая его взору в момент потери сознания, широчайшая, обставленная двумя рядами высоких фонарей-пальм, единственная во всем городе прямая как стрела линия, устремлялась от Храмовой горы через весь Старый город и сквозь Яффские ворота на запад, к морю.
Каре жилых кварталов Нового города уступили место разомкнутым лекалам, свернулись улитками, улицы плавно потекли, и за их излучинами взору неожиданно открывались просторные заводи и озера площадей, над которыми нависали тенистые аркады, опирающиеся на органные корни колонн. Никогда уже. человечество не вернется к отвратительной прямоугольной решетке Барселоны!
Конфигурация и декоративное убранство зданий сводили с ума: сакральные сосуды цитронов и гранатов, ковры плющей и летучие фейерверки пальмовых ветвей, наборные конусы хвойных шишек, ярусные башни хвощей, епископские посохи нераскрывшихся папоротников, бесконечные вариации лиственных розеток и цветочных солнц, пляшущие ритмы виноградной лозы с вырезными листьями, непредсказуемыми извивами усиков и достойной аккадской богини тяжестью гроздей, перегородчатые фонарики физалиса и луковицы всех форм и оттенков, бесстыдство приапа-арума и кривлянье скарамушей-опунций, парашютные соцветия чеснока, тиары тюльпанов и тюрбаны желудей, маковые булавы и причудливые звезды колючих семян, кисточки репейников, кошелки бобовых и мотыльки цикламенов, собранные в косы и раскрытые метелками колосья злаков, римские свечи гиацинтов и драматичные кисти акантусов, вспухшие купола и мягкие зонтики грибов, изысканно выгнутые ятаганы разнообразных стручков и турецкие туфли перцев, изыск раковин, неповторимых в искажении всех канонов, абрисы горбатых верблюжьих спин, бараньи рога и лиры бычьих черепов, неуловимая замершей формой библейская текучесть змеиных тел — все это и еще бесчисленное множество других элементов неожиданно и гармонично сплеталось, образуя невиданное архитектурное единство.
