Ольга Славникова - Легкая голова
Шутов, занявший место во главе стола, успокаивающе поднял обе ладони, но сказать ему не дали, потому что распахнулась дверь и в комнату вошла переодевшаяся Саша. На голове у Саши был туго повязан самый простой и бабий ситцевый платок, на ключицах вместо дикарских бус темнел похожий на муху оловянный крестик. Без косметики Сашино лицо оказалось удивительно нежного розового цвета, в мелких веснушках, словно пересыпавшихся со лба на щеки, как в песочных часах. В руках она несла большой пузатый фарфоровый чайник, расписанный синими цветами.
— Василий Кириллович, извините, что долго, я чай заварила, — сказала она, осторожно ступая со своей горячей ношей.
Тут же другие девушки подхватились, сдвинули на середину стола алкогольный натюрморт, и перед участниками странного застолья появились разномастные чашки, от кузнецовских в облупленной позолоте до детских, голубеньких в белый горох. Отдельно на блюдечках девушки подали тонкие, как марля, ломтики серого хлеба и сухую курагу. Чай, лившийся из толстого носика вместе с распаренными листьями, был едва желтоват; некоторые брали на кончике ложки немного сахару и размешивали в питье, другие воздерживались. Перед тем как приступить к трапезе, все дружно обмахнулись крестами. Максим Т. Ермаков смотрел на это, вытаращив глаза.
— Ах да, Максим, вы ведь не поститесь, — вспомнил Шутов и обратился к Саше: — Есть у нас что-нибудь для гостя?
— Есть сыр свежий, я домой купила, — бойко ответила та. — Сейчас принесу.
— Саша сейчас принесет, — обратился Шутов к Максиму Т. Ермакову. — А это, что на столе, не трогайте, это все декорация. На случай, если участковый вдруг заявится с инспекцией или еще кто-нибудь чужой.
— Да что у вас тут вообще происходит?! — не выдержал Максим Т. Ермаков — Вы кто? Сектанты запрещенные? Или, может, еще один специальный государственный комитет? Вон, фээсбэшный начальник тоже сегодня приезжал с крестом на голде. Или вы, наоборот, ЦРУ?
— Нет, ну что вы, Максим, какое ФСБ, какое ЦРУ, — мягко проговорил Шутов. — Мы просто люди. Хотя это, конечно, и есть самое непонятное. Я расскажу вкратце. Раз вы оказались здесь, имеете право знать.
Шутов Василий Кириллович, кандидат технических наук, был выброшен перестройкой из своего НИИ без копейки денег и с комплексом рыночной неполноценности — виноватым за все годы, когда работал над неконкурентными (что потом оказалось неправдой) марками стали. Жена Василия Кирилловича, красивая, несколько тяжеловатая блондинка, считавшая себя похожей на Мэрилин Монро, быстро с ним развелась и вышла замуж за немца, состоятельного торговца обувью. Уехав в ФРГ на ПМЖ, она увезла с собой и сына Алешу. Очень быстро переняв у своего резинового розового бундеса цивилизованные понятия о должном порядке, она педантично взимала с Шутова алименты, даже когда приходилось вычитать из пустоты пустоту. Она не чувствовала — сквозь все слои одевшего ее благополучия — метафизическую зыбкость своих манипуляций с нулями, тогда как Шутов, и правда в те годы весьма выпивавший, видел, что мир изъеден мелкими черными дырками, каждая глубиной с Универсум.
Шутов попал в самую обыкновенную историю, но с ним стало происходить необычное. Он вдруг начал видеть людей. То есть он и раньше на них постоянно смотрел: москвичу в метро бывает некуда пристроить взгляд, чтобы не упереться в сутулую спину или в сдвинутые женские колени, на которых навалены сумки. Однако прежде это были части без целого; толпы народа появлялись и исчезали, как пар, не требуя никакой мыслительной заботы и не имея продолжения в будущем. Теперь людей резко прибавилось, население Москвы словно увеличилось вдвое. Извергнутые из НИИ, из вузов, из заводских остывших цехов, мужчины и женщины — по-разному одетые, но все с полинявшими лицами и в страшной, точно горелой, обуви — не торопились исчезать из виду. Москвичи уже не бежали бегом, человеческие массы загустели, запузырились, занятому человеку стало не пройти. В старых, длинных переходах между станциями метро появился особый хриплый звук, какой бывает, когда в духовой инструмент попадает слюна. Шутов, даром что глушил работающий разум ядовитой водкой, вдруг остро осознал, что все эти вывалившие на улицы люди никому не нужны. Каждый был наособицу, сам по себе и, ненужный, мозолил глаза, не давал себя забыть.
Переполненный московским людом и едва осознававший самого себя, Шутов брался за разные занятия: крутил гайки в полукриминальном автосервисе, куда ночью пригоняли неизвестно чьи иномарки с разными душноватыми человеческими запахами в салонах, а к утру от них, разобранных, оставались одни сваленные горбами сиденья; репетиторствовал, вдалбливая в небольшие крашеные головки отроковиц школьную математику, никак туда не идущую. Но по большей части устраивался реализатором: торговал и видеокассетами, и похожими на стога рыжего и серого сена женскими шубами, и расфасованной в мутный пластик целебной растительной трухой. Раз к прилавку подошел узкогрудый молоденький попик, лаявший кашлем, спросил травы от простуды. От него спустя несколько дней Шутов узнал, КОМУ нужны все человеки до последнего.
Вера, жизнь в стремлении к Богу показались Шутову настолько естественным состоянием, что он уже почти не понимал, как существовал раньше. Одновременно многое в миру, прежде скрытое мутной пеленой, резко прояснилось. Шутов увидал, что люди, почитающие себя никому не нужными, легко верят клевете на собственную жизнь и ставят над собою правым того, у кого завелось хоть на грош больше. Населению «этой страны» были предъявлены новые герои: успешные бизнесмены, уверенные господа с гранеными глазами и в невиданных драгоценных галстуках, якобы добившиеся всего исключительно талантом и трудом. Можно было свихнуться от мысли, что и ты должен стать таким, как они, но в наступивших жизненных потемках упускаешь шансы, теряешься, пятишься, ищешь нужную развилку, но нашариваешь только стенку. «А не надо быть слабыми», — учили новые герои незадачливых совков, и чистосердечные люди верили им, хотя у большинства сил хватало только на то, чтобы сжать пустые руки в некрасивые кулаки. Верхом неприличия стало ссылаться, в оправдание неуспеха, на собственную честность: детиподростки, из нового поколения бледных акселератов, готовы были убить за это своих «родаков». Десять заповедей оказались репрессированы, как никогда прежде. В результате сама человеческая плоть стала меняться на глазах: у мужчин что-то происходило с позвоночником, уже почти не державшим вертикали, у женщин росли усы.
Тогда преображенный Шутов стал повсюду искать подобных себе, потому что Господь укрепляет всех, но слабый человек нуждается и в земных собеседниках. Кто-то встретился в храме, кто-то вынырнул, потрепанный и обморщиневший, из прошлой жизни, с кем-то удалось заговорить, поймав потерянный взгляд, на станции метро.
— Поймите, Максим, мы не секта, — втолковывал Шутов, подливая Максиму Т. Ермакову побуревшего мутного чайку. — Сектанты всегда претендуют на монопольную истину и объявляют конец света на послезавтра. Мы обычные православные, просто собираемся, говорим между собой о духовном и о мирском.
— А чего, раз все равно прячетесь, не идете в монастыри? — продолжал недоумевать Максим Т. Ермаков. — Там все легально, и участковый, вроде, туда не вваливается в грязных сапогах?
— Не все так просто, в монастырь не каждого примут. Туда, например, не берут с несовершеннолетними детьми. И потом, те, кто здесь — люди мирские, на монашество не благословленные. Разве вот Саша у нас… — Шутов ласково посмотрел на свою помощницу, вспыхнувшую румянцем, отчего веснушчатое личико ее стало, на взгляд Максима Т. Ермакова, похожим на мухомор.
Поулыбавшись и подержав в кулаке бороденку, Шутов продолжил рассказ. Он по-прежнему видел людей — а теперь еще испытывал жгучую потребность с ними говорить. Он осознавал, что горы наваленной на человеков ложной вины — за неуспешность, за жизнь в совке, за сталинские репрессии и оккупацию Прибалтики — не дают им добраться до реальных собственных грехов. Однако то, что Шутов собирался до них донести, было настолько просто, что не улавливалось при помощи слов. Это было как воздух, который не видишь и зря хватаешь горстями. Однако Шутов сделался упорен. При помощи старой, косо ляпающей буквы пишущей машинки он измарал горы бумаги. Он искал и нашел формулировки. Принимаемый за приставучего торговца дребеденью, он заговаривал с незнакомыми угрюмцами, нарывался, был посылаем на буквы алфавита, а однажды в дискуссии с двумя обритыми молодцами, дышавшими жаркой утробной мутью, потерял четыре зуба и получил перелом ребра.
— И вот зачем все это надо?! — перебил в негодовании Максим Т. Ермаков. — Пусть попы и проповедуют, это их прямая обязанность. Церковь это должна делать, не вы!
— Видите ли, Максим, это не просто так сразу понять, но Церковь служит Богу, а не людям, — возразил спокойный Шутов, щурясь в пространство. — Главная задача Церкви — сохранять из века в век суть и форму веры. Годовой круг церковной службы есть представление и проживание Евангелия, чтобы все происходило здесь и сейчас. Конечно, через Церковь идет помощь бедным, болящим, разные пожертвования. Но в этом случае храм — только место встречи людей, которые по-доброму решают мирские дела. Западные христианские конфессии больше вовлечены в социальность, чем православие. Это как разница между прикладной наукой и фундаментальной. Православие фундаментально, предельно обращено к Богу. А мною движет мирское. Думаете, это я к людям пристаю? Нет, это они входят в меня. Как вам объяснить? Иду, смотрю: стоит. Еще раз гляну — и зацепило. Это как любовь с первого взгляда, только любовь братская, христианская. Только вы не подумайте, будто меня бьют ежедневно. Я в людях почти не ошибаюсь, нет.
