Захар Оскотский - Последняя башня Трои
Ее составляли почти шесть тысяч фортов, дотов, броневых башен. Эти сооружения – чудо инженерной мысли двадцатых-тридцатых годов двадцатого века – перекрывали всё пространство между собою многослойным огнем орудий и пулеметов. Главные форты с бетонными сводами трехметровой толщины вьщерживали попадание любых снарядов и бомб, уходили на несколько этажей в глубину и со своими подземными погребами боеприпасов, запасами топлива, автономными электростанциями могли перенести многомесячную осаду. Их опоясывали полосы заграждений: надолбы, рвы, колючая проволока, минные поля, даже огромные зоны затопления.
Прорвать линию Мажино без применения ядерного оружия было почти невозможно. А поскольку в начале войны такое оружие еще и не снилось никому в мире, кроме нескольких ученых-физиков, в Германии специально для взламывания линии Мажино разрабатывали крупнейшие в истории пушки «Дора», стрелявшие семитонными снарядами. Но первые образцы этих чудовищ-
ных орудий (для перевозки каждого в разобранном виде требовалось несколько железнодорожных составов) должны были быть готовы не раньше 1942 года.
Однако севернее левого фланга линии Мажино, вдоль франко-бельгийской границы, от Лонгви до самого пролива Па-де-Кале, укреплений не было. Их не построили там отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за призрачной надежды, что немцы не осмелятся, как в Первую мировую,.растоптать нейтралитет Бельгии и пойти сквозь ее территорию.
Конечно, после того как Гитлер с невиданной в истории наглостью спровоцировал войну, стало ясно, что нацисты презирают любые договоры. И западные союзники именно по франко-бельгийской границе, не защищенной броней и бетоном, развернули свои основные силы. Но они неправильно оценили направление германского удара. Союзное командование полагало, что немцы, как в 1914-м, главной массой войск вторгнутся во Францию вдоль побережья пролива, совершая маневр на окружение с севера на юг. Поэтому, готовясь к отпору, французские и английские генералы большую часть дивизий сосредоточили на северном участке фронта.
Они и представить не могли, что в мае 1940-го противник ударит узким клином танковых и механизированных соединений гораздо южнее, сквозь Арденны – холмистую возвышенность, покрытую лесами и торфяными болотами, которая до того считалась непроходимой для войск и техники. Когда же союзники обратили, наконец, внимание на арденнское направление, было поздно. Им не хватило, может быть, нескольких дней для переброски подкреплений на здешние рубежи, но эти считаные дни оказались роковыми для судеб мира.
Без труда прорвав арденнский участок фронта, занятый редкими французскими частями, немецкие подвижные соединения развернулись и ринулись в сторону пролива, обходя союзные армии с тыла, разрывая их коммуникации, нарушая снабжение и связь. Вообще-то легко вооруженные немецкие танки, мчавшиеся по дорогам, наводили больше страха, чем причиняли настоящего вреда. Стоило союзному командованию сохранить хладнокровие,
и у него были бы все шансы рассечь и уничтожить этот растянувшийся по Франции тонкий ручей достаточно слабой, даже по меркам 1940 года, бронетехники. Такого исхода смертельно боялся сам Гитлер. Но французские и английские генералы, готовившиеся к позиционной войне, были повергнуты в шок самим фактом стремительного вражеского прорыва. Их охватила паника. Союзные армии покатились к побережью и позволили немцам сдавить себя там, как в мешке, на плацдарме у Дюнкерка.
В итоге английские войска, бросив тяжелое вооружение, на кораблях, катерах, даже на рыбачьих лодках под бомбежкой эвакуировались на Британские острова. А Франция 22 июня капитулировала. Гарнизоны нескольких фортов на линии Мажино сдаться отказались и держались еще много дней. Их с трудом уговорила прекратить сопротивление комиссия из французских и немецких офицеров.
В стане союзников был только один человек, с поразительной точностью предвидевший ход событий, – неуживчивый, нелюбимый начальством, а потому засидевшийся в полковниках сорокадевятилетний Шарль де Голль. Еще в мирное время он, теоретик, даже фанатик маневренной танковой войны, написал несколько пророческих книг о будущих сражениях (изданные крохотными тиражами, они остались незамеченными). А в январе 1940-го, пытаясь предупредить катастрофу, он пошел на отчаянный, немыслимый для офицера шаг: отбросив субординацию, разослал восьмидесяти крупнейшим политическим и военным деятелям Франции меморандум, где криком кричал о том, что затишье «странной войны» закончится убийственным прорывом немецкого танкового клина в обход линии Мажино (конкретно арденнский вариант в открытом документе он не называл). Де Голль требовал, чтобы три тысячи французских танков, разбросанных мелкими группами по пехотным частям, были немедленно собраны в такие же мощные соединения, как у противника, и выдвинуты на танкоопасные направления.
С библейских времен пророка в своем отечестве признают лишь после того, как его пророчества сбываются. Меморандум чуть всколыхнул французскую верхушку. Только в начале апреля (за пять недель до германского
наступления), чтобы избавиться от настырного полковника, ему поручили самому сформировать танковую дивизию, щедро выделив 120 машин (он требовал 500). В мае, среди всеобщего разгрома, эта не до конца оснащенная дивизия под его командованием, единственная во всей французской армии, успешно сражалась с немцами.
Вот теперь де Голля оценили. В конце мая его произвели в генералы, в начале июня – назначили заместителем военного министра. Но в обстановке хаоса и всеобщего развала он уже ничего не мог спасти.
Историки утверждали: в 1940-м Франция пала потому, что являлась больным обществом. Победа в прошлой мировой войне была достигнута ею ценой таких жертв, что нация осталась обескровленной и деморализованной. Истощала ее и низкая рождаемость – один-два ребенка в семье, – поэтому население не росло и поэтому французские солдаты, призванные из запаса, в массе своей, в отличие от немецких, были немолоды. Все двадцатые и ›идцатые годы страну разъедала чудовищная коррупция, ютрясали финансовые аферы и скандалы. Прогнила ее хемократическая система, любое живое дело тонуло в пар-тментской болтовне и политических интригах. И, как это бывает, в ослабленном, разлагающемся обществе, кото-юму грозило нашествие чужеземного фашизма, закопо-1ились, как черви в грязи, собственные фашистские груп-шровки.
Словом, Франция тридцатых во многом смахивала на ельцинскую Россию девяностых. Неудивительно, что в та-сой стране в дни решающих испытаний оказались у влас-бездарные и безвольные люди вроде премьера Дала-‹;ье, которые не хотели сражаться и надеялись только на что им – авось – удастся, ничего не делая, как-гибудь отсидеться от беды. Но отсидеться не удалось.
Я вернулся к записи игры и пустил ее с того места, где остановился осенью 1939-го. Я уже понял, что в прежних депутатских розыгрышах Второй мировой события первых двух лет войны протекали почти так же, как в действительности. Ничего удивительного: участники были жестко привязаны к историческим фактам и могли от-
клоняться от них только в пределах реального. Никакие чудеса вроде падения Тунгусского метеорита на ставку Гитлера не допускались. Поэтому депутаты стремились проскочить 1939-й и 40-й, как шахматисты отработанный и надоевший дебют, чтоб поскорей добраться до решающих битв 41-го и 42-го. К тому времени допустимые отклонения скапливались, нарастали, и игроки могли действовать более раскованно.
И только последняя игра приняла неожиданный оборот. В январе 1940 года, когда на Западном фронте продолжалась «сидячая война», а на Карельском перешейке в сорокаградусные морозы советские войска с чудовищными потерями штурмовали финскую линию Маннер-гейма (в инженерном отношении куда более слабую, чем линия Мажино), виртуальный де Голль, как и его реальный прототип, выпустил свой меморандум. Никто из игроков и внимания не обратил на то, что игравший за Францию депутат Милютин ввел единственное, вполне допустимое отклонение: де Голль заказал машинисткам не 80, а 130 экземпляров меморандума. 80, как в истории, он отправил политическим и военным деятелям, а дополнительные 50 послал видным журналистам, писателям, философам.
Всплеск эмоций французской элиты получился чуть более сильным. И результат оказался предсказуемым. Если жесткая государственная система за подобную выходку стерла бы дерзкого полковника в порошок, то гнилая французская тех дней предпочла откупиться от него чуть большими уступками. Не в мае, как в реальной истории, а уже в феврале де Голля произвели в генералы и дали ему сформировать собственное механизированное соединение. Не дивизию, а целый корпус. Ему позволили собрать туда 500 танков, которых он добивался, и необходимое количество пехоты. И, наконец, ему разрешили (только отвяжись!) самому выбрать участок фронта, где он станет действовать. Вот и все невеликие преимущества, которые виртуальный де Голль получил в сравнении со своим реальным двойником. Но для такого человека и этого оказалось достаточно.
