Колин Уилсон - Паразиты сознания
Но у поэтов и мистиков случаются такие моменты свободы, когда они начинают сознавать в себе желание, чтобы их «машина» сотворила что-нибудь гораздо более интересное. Им становится угодно, чтобы их ум во мгновение ока отделился от мира и воспарил над ним. Наше внимание, как правило, бывает прикреплено к окружающим нас сиюминутным мелочам и конкретным предметам — этим оно напоминает лавирующий на скорости автомобиль. И вот, в какой-то момент рычаг скорости переводится в «нейтральное» положение и ум, перестав отвлекаться на сиюминутные детали, становится вдруг свободен. Теперь вместо того чтобы заниматься всецело окружающей его пустой реальностью, он делается волен избирать ту реальность, которую ему предпочтительней созерцать. Будучи включен «на передачу», наш ум может использовать память для того, чтобы воссоздавать события минувшего дня или картину места, расположенного в другой части света. Но изображение при этом получается тусклое, как свеча при дневном свете, или вовсе призрачное. В моменты же «поэтические» — моменты свободы — вчерашнее становится столь же реальным, как и происходящее в данный момент.
Если б люди могли постичь ту хитрость, посредством которой можно «ставить» и «убирать» ум с «передачи», они возобладали бы тайной божества. Но нет хитрости более сложной, чем эта. Наше тело как робот, который упорно продолжает выполнять то, что выполнял на протяжении миллиона лет: есть, пить, выбрасывать шлаки, совокупляться — и состоять в услужении у сиюминутной реальности.
Так вот, впервые открыв для себя существование паразитов, я получил возможность «сломить» привычку, которую они тщательно взращивали и насаждали. Иными словами, я неожиданно уяснил, что в человеке от природы вовсе не заложено сознавать ощущение свободы — этого «намека на бессмертие» — лишь краткий миг, а потом мгновенно его утрачивать. Нет ничего, что мешало бы ему испытывать это чувство хоть по десять часов кряду, если ему это нравится (больше было бы уже вредно, ведь в конце концов какое-то время нужно уделять и сиюминутным мелочам).
С начала августа (время, когда я впервые прочел «Исторические размышления» Карела Вайсмана) я стал неотступно сознавать в себе возможности, которые дает свобода. И это само по себе означало, что я разорвал цепи, сковывающие большинство людей. Для того чтобы удерживать людей в оковах, паразиты делали в основном ставку на их устоявшиеся привычки и незнание. Но одновременно с тем они обосновались в недрах человеческой психики, откуда им сподручно было «подсасывать» энергию, извлекаемую людьми из глубинного резервуара своих жизненных сил.
Попытаюсь сделать этот пункт максимально ясным. Не будь человек «животным эволюционизирующим», паразиты обрели бы в его лице постоянный источник пропитания. У человека так никогда бы и не появилось ни малейшего шанса обнаружить их присутствие. На протяжении всей вечности они так бы и пользовались «краном» его жизненной энергии, открывая и закрывая его когда заблагорассудится, а человек все так и оставался бы обманутым глупцом. Но небольшой процент человечества (если быть точным, примерно двадцатая его часть) составляют «эволюционизирующие животные» с глубокой и сильной тягой к реальной свободе. Таких людей приходилось «отвлекать», в силу чего паразиты были вынуждены подниматься к поверхности сознания, дабы успешно манипулировать своими марионетками. Вот через это они себя и выдали.
***Я сказал, что человек черпает свою энергию из потаенного источника жизненной силы, расположенного в недрах его существа. Источник этот представляет собой неприкосновенный центр гравитации человека, подлинную сердцевину его сущности. Разрушить его не способно вообще ничто. Следовательно, паразитам доступа туда не было; все, что они могли, это «подворовывать» энергию при переходе ее из того глубинного источника в ареал самосознания человека.
И вот теперь я, пожалуй, возьмусь объяснить кое-что из того, что я выяснил, сделав попытку по новой проникнуть в глубь себя (хотя, естественно, мое предупреждение насчет языкового несоответствия по-прежнему остается в силе).
***Прежде всего, в сознании у меня установилось необычайное спокойствие. Никаких взвихрений там больше не ощущалось. Произошло это потому, что мой ум наконец-то стал моим, и некому было смущать его покой. Отныне это было мое собственное царство.
Грандиозное изменение произошло также с моими снами и воспоминаниями. Всякому, кто пытался когда-либо заснуть в состоянии переутомления или с температурой, знакомо то ужасное ощущение, когда все мысли кажутся некими рыбами, мечущимися вокруг с суматошной скоростью, и мнятся чужими. Внутреннее пространство головы, которому надлежит быть «fine and private place» «"прекрасное и уединенное место" (англ.)·, напоминает собой рыночную площадь, наводненную незнакомой толпой. Вплоть до настоящего момента я даже и не подозревал, до какой, оказывается, степени наше сознание представляет из себя такую вот рыночную площадь, наводненную паразитами, — ведь теперь там царили полные тишина и покой. Воспоминания были расположены ровными, по-военному строгими рядами, как войска перед королевским парадом. По первому же приказу я мог заставить любое из них выйти вперед. Я наглядно убедился в правдивости утверждения, что все происшедшее с нами заботливо откладывается в памяти. Воспоминания далекого детства были мне так же доступны, как и события вчерашнего дня. Более того, с теперешними моими воспоминаниями строгой в своей последовательности цепочкой смыкалась память о прошлых жизнях. Сознание у меня было идеально спокойным морем, гладь которого, подобно зеркалу, отражает небо, а вода настолько чиста, что дно различимо так же явственно, как и поверхность. Я понимал, что имел в виду Якоб Беме, говоря о „священном дне отдохновения души“. Впервые за всю свою жизнь я находился в соприкосновении с реальностью. Горячечный бред, кошмары, иллюзии — ничего этого больше не было. Что изумляло меня больше всего, так это грандиозная сила людей: жить и добиваться своего от жизни, невзирая на страшную завесу безумия, укрывающую от них реальность! Да, должно быть, человек — одна из самых стойких общностей во Вселенной.
Теперь я нисходил в глубь своего ума подобно тому, как человек, неспешно ступая, удаляется по анфиладе залов старинного замка. Впервые за все время я ведал, кто я такой, я знал, что я есть я. То не был один лишь мой ум, поскольку прилагательное «мой» относится только к незначительному фрагменту моей сущности. Это был Я целиком.
Я проник через область «детской» — той искристой энергии, предназначением которой является обеспечивать моральный баланс человека, действуя наподобие «полиции нравов». Когда человеку приходит мысль, что мир полон зла, и появляется соблазн бороться с ним такими же методами, эта энергия начинает стягиваться к поверхности сознания аналогично тому, как стягивались бы к зараженному участку тела белые кровяные тельца. Все это я открывал для себя впервые.
Дальше шло необъятное море безмолвной жизни. Мрак и отсутствие не были больше основными его чертами. По мере углубления я стал различать, что ему присущи смутное свечение и тепло. На этот раз моему проникновению не мешало ничто; не было той зловещей слепой силы, которая выталкивала меня обратно.
И тут до меня стало доходить нечто такое, что словами выразить почти невозможно. В дальнейшем погружении не было смысла. Эти безмолвные глубины содержали жизнь в чистом ее виде, но они же неким образом таили в себе и смерть, конец тела и сознания. То, что на земле мы именуем словом «жизнь», есть слияние тела с чистой жизненной силой, интимная связь живого с неживым. Я говорю «неживым», потому что сказать «материя» будет ошибочным. Вся материя жива постольку, поскольку она бытует. Ключевое слово здесь — «бытие». Никто из живущих не может осмыслить его значение сполна, потому что сам существует внутри его понятийного круга. Но бытие — качество не пассивное. Оно означает вбрасывание из небытия. Само по себе бытие означает крик утверждения. Быть — значит иметь смелость бросать вызов небытию.
Все это, как видно невооруженным глазом, напрямую связано с проблемой языка. Я принужден довольствоваться одним-двумя словами, когда на деле здесь их требуется около пятидесяти. Это не одно и то же, что втолковывать слепому понятие о цвете. Нет человека, который был бы в этом смысле абсолютно незрячим — поверхностное представление о свободе имеют все. Но термин «свобода» имеет столь же много различных оттенков, как и цветовая гамма.
Все это означает, что, попытавшись добраться до «истока» моей жизни, я бы очутился вне пределов существования, поскольку истоков как таковых не существует, они не выделяются из небытия.
***Это все была свобода; пьянящее, невыразимое ее ощущение. Я был хозяином своего ума, и первым из числа тех, кого можно в буквальном смысле слова называть сверхчеловеком. Однако мне предстояло расстаться с этими чарующими, ждущими еще своего освоения заповедными просторами, и возвратиться к проблеме, которая привела нас в открытый космос, — в проблеме Земли и паразитов разума. И я с неохотой вновь поднялся к поверхности. Возвратившись, на Райха я взглянул как на постороннего мне человека; и он, я заметил, посмотрел на меня точно таким же образом. Мы оба улыбнулись друг другу, как два актера, только что закончившие репетировать сцену, где играют врагов.
