Юрий Леляков - На пороге Галактики
— И ты действительно готов так плохо думать обо всех землянах? — Кламонтов, однако, сам не ощутил какого-то внутреннего протеста.
— Нет, почему — плохо? Просто, может быть, другое человечество — другое мировоззрение… И для них полнота и радость жизни — не в том, в чём для меня… Но тогда — откуда мне знать, и моё ли дело решать, что для них психическая и моральная норма? Если тут одно и то же — пусть в разном правовом, культурном, идейном контексте, но всё-таки одно и то же — с равной степенью серьёзности считается как проявлением бреда, больной психики, так и чем-то из сакрального, духовных высот и великих тайн? Например, вот этот гуру — он кто, сумасшедший или святой? С одной стороны — вроде бы явный бред, но с другой — вполне допустимо как какая-то мифология, вероучение, «особый способ описания мира», в рамках которого оправданы и жертвы, самоограничения, верность в борьбе с кем-то… А я не понимаю: если землянин действительно чувствует себя в своей вере свободной и достойной личностью — почему другая вера другого землянина кажется оскорблением своей? Ну, если тот, другой — сделал иной, достойный, в принципе ничем не худший выбор? Но нет — землянин должен быть готов пожертвовать всем, отстаивая то, что, казалось бы, его же и подавляет. Как будто сначала он — не пытаясь разобраться в себе, переводит свой комплекс в идеологию, создаёт под него вероучения, законы, организации, а потом — это же висит на нём тяжким грузом, держит и куда-то не пускает. И пусть кто-то другой на своём пути сам свободнее как личность, и достичь может большего — он, зная это, должен тем не менее держаться за плохонькое, но своё, традиционное. И сейчас, в эпоху ракет и компьютеров — участвовать фактически в первобытных обрядах; соблюдать холодной горной зимой пост, возникший некогда жарким тропическим летом; сходить с ума от стада и yжaca, сев за управление автомобилем или попробовать пепси-колу — и тем уже отступив от законов и обычаев времён, когда автомобилей и пепси-колы не было… То есть — прав не тот, кто поступает целесообразно, согласно реальным обстоятельствам, а кто — как «заповедано», пусть в других условиях превратилось уже просто в нелепость? И однажды введённое — так и держится в идеологии и культуре землян просто потому, что никто не решается это изменить, и даже умирать за это оказывается проще, чем подумать: а оправданно ли оно теперь? И действительно: что, если просто — особенность менталитета самих землян? И никакое реальное влияние извне, из иных миров, тут ни при чём, оно — только миф, который позволяет землянам объяснить и обосновать эту родовую черту для самих себя? А мы, не понимая — верим, что он скрывает в себе память о контактах… Да, я уже сказал «мы», — спохватился Селиверстов. — А правда — ты не чувствуешь в себе ничего… такого?
— Нет, как будто всё — только земное, — ответил Кламонтов. — Так что для меня, похоже, Земля — единственная планета, которую я знаю. Моя единственная Родина…
— Но и мне Земля не чужая, — голос Селиверстова дрогнул. — И мне даже раньше представлялось: возможно, когда-то смогу побывать в том, своём мире — как посланец великой космической цивилизации землян… Но где там — даже не знаю, как мне искать пути туда. И до того ли теперь землянам, чтобы становиться космической цивилизацией? У них — клинический случай, покаяние тяжёлой степени, временами переходящее в конвульсивные реформы, похожие больше на погром… А земные глобальные проблемы — пусть за них решают те, на «тарелках», или ещё какие-то мистические силы — пока земляне бесятся, сводя старые счёты… Да, кстати, Хельмут, — снова спохватился Селиверстов, — не слишком ли заговорились? Тебе же пора домой, тебя там ждут!
— Да кто ждёт… — печально вздохнул Кламонтов. — Все на работе. Как раз — со второй пары и дальше, до вечера. Ведь сами — тоже преподаватели вузов… И хорошо ещё, я успел прямо перед их уходом позвонить из деканата домой — а то не знаю, что бы они делали… А дома — только тот несостоявшийся студент, о котором я говорил, и вряд ли он очень ждёт. Можем пока продолжать разговор…
— Да, но мы — уже у моего дома, — объяснил Селиверстов. — И у меня — свои студенческие дела. Это я сегодня отпросился с лабораторных работ — но подготовиться к завтрашним занятиям надо… И — только ещё одно, о чём я не сказал… Когда в аудитории перечислял разные случаи — не сказал ещё о трёх, хотя уж их наверняка знаю лучше, чем остальные. Просто — не хотелось о них в таком контексте, что ли…
— А что за случаи? В чём состоят?
— Да тоже — и сложные символические видения, и провалы в памяти… И вообще — всё так странно даже для аномального явления, что до сих пор я терялся в догадках, как это объяснить. И — тоже с серьёзными людьми, которые с кем попало не связались бы…
— Так… наверно, хочешь, чтобы я с ними встретился? — понял Кламонтов. — Но хотя бы — кто они? И — готов ли я к разговору с ними?
— По возрасту — примерно мои ровесники, — ответил Селиверстов. — Студент географического факультета, ученик 11-го класса, и выпускник школы, пока безработный. Кстати, им я тоже открыл свою тайну. Да собственно — кроме тебя, только им по-настоящему и открыл. И представь — как нелегко было бы там сразу говорить о них. Хотя из-за этих случаев с ними и познакомился…
— Географического факультета… — повторил Кламонтов. — Да, точно! Теперь я вспомнил… Помнишь: в моих видениях был студент, который спросил меня про искусство как форму общественного сознания? Но — которого на самом деле нет в нашей группе? И ты ещё увидел его похожим на своего знакомого? Так вот — я вспомнил, где видел его наяву! Когда мы на четвёртом курсе сдавали педагогику — а кафедра педагогики у нас рядом с приёмной комиссией… В общем — он там выяснял что-то насчёт поступления как раз на географический факультет! Хотя тогда, в июне 90-го, ему оставалось ещё год учиться в школе. И мы даже вместе смотрели там какие-то стенды, он спрашивал меня о вступительных экзаменах, учёбе, а потом и о паранормальном, НЛО, глобальных проблемах — ну, как и с тобой в поликлинике…
— А как его звали — не помнишь? — с внезапным возбуждением спросил Селиверстов.
— Кажется, помню, — действительно вдруг вспомнил Кламонтов. — Виктор Тубанов… А…что — он? — понял Кламонтов по реакции Селиверстова. — Это… его ты узнал в моём видении?
— Да, как опять всё сошлось… И тут я не мог сразу поверить: думал, уж ему откуда там быть… Хотя, с другой стороны — даже лучше, что вы уже знакомы… Ну, а я живу вот здесь, — Селиверстов указал массивный балкон второго этажа старого здания, нависший над узким тротуаром. — Можем прямо завтра после занятий — вот здесь, у меня, и собраться. Если, конечно, ты психологически готов к этому…
— Да я-то готов, — без колебаний ответил Кламонтов. — Хотя понимаю, разговор может быть не из приятных — но разобраться надо…
6
Мудрость абсурда
— Ну вот, все и в сборе, — сказал Селиверстов, пропуская Кламонтова в квартиру. — Ждали только тебя. И пока ждали, я успел рассказать про тот случай с черепами и светящейся рожей. Да, и накануне я ещё успел попробовать провести со всеми по дополнительному сеансу гипноза, — добавил он, закрывая за Кламонтовым дверь, — но практически безрезультатно. То есть — ничего сверх того, что и так уже есть в записях.
— В каких записях? — не понял Кламонтов. Ни о каких записях вчера речь не шла.
— Ах да, я вчера забыл сказать… Когда я ещё только познакомился с ними со всеми — а это, случайно или не случайно, но было с разницей всего в каких-то несколько дней — так вот, мы сразу решили записать рассказы об этих случаях на видеокассету. Правда, моего рассказа там нет — ну, помнишь, что я об этом думал, так что с остальным никак не связывал. А там, казалось — действительно контакты, послания с какими-то предупреждениями, моральным подтекстом — как это вообще принято представлять. И вот потому, наверно, сами записи сделаны в таком ключе… Ну, ты сам услышишь.
Пока Селиверстов говорил это, они прошли тёмный коридор в оказавшуюся неожиданно высокой (дом старой постройки) комнату, где их ждали все трое. Тубанова Кламонтов узнал сразу — он сидел рядом с телевизором, держа в руках пульт дистанционного управления. Ещё двое расположились на диване у противоположной стены. Оба были на вид l6-17 лет, с почти одинаковыми длинными светлыми волосами — но одеты были по-разному. Один, с совсем по-детски мягкими и плавными чертами лица, и одет был во что-то похожее на школьную спортивную форму, другой, с чуть удлинённым таким же детским лицом, был в серых брюках и темно-коричневом свитере. Кламонтов его как будто видел впервые — но во внешности первого, одетого по-спортивному, почудилось что-то знакомое, да и тот сам будто узнал Кламонтова. Неужели и они могли где-то встречаться прежде?
