Хольм Ван Зайчик - Дело лис-оборотней
Дав мужу всласть и от души подёргаться, Лизавета скомандовала: “Отпускайте!” Освобождённый лекарь вскочил на четвереньки и довольно живо совершил по лужайке перед домом почти правильный круг. При этом он неразборчиво мычал и как заведённый тряс головой; большое удовольствие, несомненно, от этого получала собачка, которая, звеня цепочкой, с радостным лаем следовала за Большковым по пятам.
Замкнув круг, Михаиле мученически выгнулся и его обильно стошнило на грядки с поздней капустой. Тут же к нему подскочила Лизавета: завладев ушами мужа, она принялась бешено растирать их, выкрикивая: “Пора пиявиц ставить! Пора пиявиц ставить!”. Кика грозно топорщилась.
Баг чувствовал себя посетителем психоисправительной лечебницы; похоже, сходное ощущение настигло и Арсения. Один Борис понимающе улыбался, глядя на происходящее.
И точно: предпринятые темноликой Лизаветой меры оказали поразительное действие: лекарь внезапно восстал на ноги и с бормотанием “да, да, да” нетвёрдыми шагами подошёл к бочке с водой и окунулся туда по пояс. После чего, истекая водой, протёр красные глаза и сказал виновато: “Прости, Лизонька, голубушка, опять с калганчиком переусердствовал. Где хворый?” Лизавета гневно покачала рогами платка и указала на распростёртого на лавке бесчувственного Богдана.
Лекарь уже вполне твёрдо направился к болящему, но, не доходя до него какого-то шага, внезапно остановился, прикрыл глаза рукой и возвестил испуганно: “О! Силён злой дух! Силён!” – после чего ринулся к минфа и стал подвергать его тем процедурам, которые уже были знакомы Багу по харчевне “Пустынник Онуфрий”, то есть прощупал пульсы, где только мог, оттянул веко и долго рассматривал зрачки, а потом стал мять сановника в разных местах. Баг смотрел на лекаря с невольным восхищением; на глазах у честного человекоохранителя ордусская духовность вновь победила все препоны, вотще поставленные косной материей. Воистину, хотеть – значит мочь! Некоторое время воскресший Большков делал пассы руками в нескольких цунях[59] от тела Богдана; он то и дело надолго замирал над какой-то известной ему одному точкой и принимался за следующую. Потом обернулся к Багу, узнал его, приветливо поклонился и, перемежая слова уместными цитатами из Священного Писания, поведал, что сановник страдает крайним истощением жизненной энергии, вызванной внешними причинами; говоря проще, кто-то забрал часть его светлых мужских сил, нарушив тем самым гармонию Инь и Ян; это очень похоже, пространно принялся уточнять Большков, кивая самому себе, на лисье омрачение. “Вы поймите, – сказал Большков, – лиса-оборотень, вступив в сношения с мужчиной, высасывает его светлую силу независимо от того, хочет она того или нет, ибо такова её природа. Всё, что от неё зависит, – это либо, коль она злобствует, уморить мужика вконец, либо, коль она совсем даже не против, дать ему время очухаться…” Тут из избы появилась Лизавета и, придерживая дверь, распорядилась: “Заносите!” – “А! – улыбнулся Большков. – Добрая жена – счастливая доля, она даётся в удел боящимся Господа!..”
…Но всё это Баг расскажет Богдану потом, позже, а сейчас он смотрел на сановника с лёгкой улыбкой, в которой читалось облегчение, держал его голову и помогал пить отвар из трав.
– Что Виссарион? – слабым голосом спросил Богдан, когда с питьём было покончено и он откинулся на пуховую подушку. – Где он?
– Позвольте… – услышал он хриплый голос Вэймина Кэ-ци. Тангут тоже, как оказалось, был рядом: сидел на табуретке у стены. – Позвольте нам самим. Это наш мальчик. Плохой, но – наш. Вот нас двое да он – больше не осталось Вэйминов. – Тангут кашлянул. – Наша почтенная тётушка удостоилась стать небесной лисой. Теперь он уж не сможет противиться справедливости. Он раскается. Мы верим.
– Правда, еч, – проверяя иглы, вколотые в предплечья друга, молвил Баг, – пусть они сами с ним разбираются. Семья – дело святое. У них такое горе, – он вспомнил Стасю и тяжко вздохнул, – траур…
– Быть по сему, – вспомнив отца Киприана, согласно прикрыл веки минфа. – Быть по сему.
Вэймин Кэ-ци поднялся с табурета и отвесил Богдану низкий поклон, потом ещё один, и ещё.
– Что вы, не надо… – зашевелился смущённый Богдан.
Тангут приблизился и осторожно положил сановнику на грудь кожаный мешочек на тонком ремешке.
– Возьмите это, драгоценный преждерожденный, – сказал он, – возьмите и носите, не снимая. Вы ведь теперь тоже наш родственник. Охранит от вашего… недуга. – Он круто развернулся и быстро вышел; ошеломлённый загадочным сообщением о новоявленном родстве Богдан, не верящий ни в какие амулеты, – какие могут быть амулеты, коли всё в руках Господа нашего, – хотел было остановить тангута, но за тем уж захлопнулась дверь,
– Карма, – пробормотал Баг.
– Ну-те. – В комнате с банкой, полной гируд, появился лекарь Большков. – Постановка малых сих на соответственные места ослабленного организма будет, мыслю, весьма сообразной… Кстати, драгоценный преждерожденный Лобо, вы выяснили, что такое “лисья рыжинка”? Мне, как естествоиспытателю, это было бы очень интересно. Казалось, я знаю все снадобья, и вдруг…
Баг и Богдан переглянулись.
Богдан и Баг
Соловки,
15-й день девятого месяца, пятница,
позднее утро
Покуда Богдан под надзором Бага и темноликой немногословной Лизаветы принимал лечение иглами и травами в избе Большкова, сам несгибаемый лекарь, сопровождаемый старшим тангутом, в глухую полночь отправился в осиротевший “Персиковый источник”, дабы оказать посильную помощь тамошним обитателям.
Проницательный ум лекаря в конце концов определил причину резкого ухудшения состояния сановника. Престарелая, истомлённая жизнью, снедаемая угрызениями совести тётушка-лисица, которую против воли удерживали в мире сём лишь многочисленные налепленные вокруг её узилища охранительные амулеты, после того как Вэймины помогли ей освободиться, с облегчением устремилась в горние выси. Однако ж поддержание в Богдане надлежащего градуса любви к лисичкам происходило, по всей видимости, не без магического воздействия девятихвостой преждерожденной. Внезапное прерывание воздействия оказалось, как рассудил понимающий в таких делах Большков, чем-то вроде сильнейшего похмелья или, как он, пошевелив искательно пальцами, выразился, ломки.
Но, коли так, каково же теперь приходилось тем несчастным, что в течение многих месяцев, а то и лет, в полном довольстве трудились ни за грош в артели Виссариона, заготавливая ему сельдь и преумножая богатство равного Небу наставника! Есть люди, живущие под счастливой звездой, – а эти, как поэтично выразился знакомый с самыми разными сторонами жизни лекарь, столько лет тянули своё ярмо под счастливой иглой. Страшно было даже подумать, в каком они нынче могут быть состоянии. Работа предстояла изрядная. И подвижник врачевания, бормоча себе под нос цитаты из Писания, устремился к страждущим.
Вернувшись на рассвете – Богдан уже пришёл в себя и они с Багом и младшим Вэймином лишь ожидали возвращения Большкова и Кэ-ци, чтобы, сообразно отблагодарив лекаря и его верную супругу, устремиться наконец в порт, – лекарь поведал страшные вещи. Из девятнадцати человек, беспробудно живших в артели, четверых он застал в бессознательном состоянии. Трое плакали навзрыд, сидя кто где, прямо на холодной, мокрой, пропахшей рассолом и рыбными отбросами земле “Персикового источника”. Остальные в полном ошеломлении бродили на подгибающихся ногах внутри огороженного глухим забором пространства артели и горестно, то и дело повторяясь, перечисляли друг другу пропажи того, что, как они были уверены, тут ещё совсем недавно имелось. “И фонтан украли… – говорил один. – Хитрые какие воры, даже следа не осталось…” – “А у меня в покоях золотая статуя наставника стояла, а теперь – гнилушка какая-то валяется… И сами-то покои съёжились, каморкой стали…” – вторил другой, кулаком размазывая по щекам слёзы. “Заместо станков новейших – багор треснутый…” – “Воздух-то какой стал вонючий, замечаете, братья?” – “Как не заметить… И воздух попёрли…” – “Годами, годами наживали своё добро трудами праведными – и вот в одночасье кто-то схитил!” – “Эк нажились на нас скорпионы…” – “А наставник-то где ж? Наставнику надо пожаловаться, наставник спасёт, путь укажет…”
При всём желании и старании за одну ночь Большкову не удалось опамятовать всех. Он сумел лишь наскоро прочистить чакры тем, кто лежал в глубоком беспамятстве, да успокоительными травяными настоями унять стенания и рыдания наиболее несчастных. С рассветом лекарь вернулся к себе на хутор подкрепить силы обильным завтраком – и смягчившаяся Лизавета, снисходя к его подвигу, даже позволила ему для окончательного взбодрения выпить малую чарку благоносной калгановки, на сосуд с коей усталый лекарь во время завтрака то и дело взглядывал с вожделением во взоре, приговаривая, сколь она полезна для его истомлённого желудка. После чарки глаза Большкова взблеснули было, и он, протягивая сызнова руку к сосуду, изрёк: “Сказал же апостол Павел: Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов”, – в ответ на что Лизавета, поджав губы, тут же ответствовала: “Человек некий винопийца бяше, меры в питии хранити не знаше, темже многажды повнегда упися, в очию его всяка вещь двоися”[60], – и быстро убрала калгановку подальше. Большков только вздохнул.
