Олег Маловичко - Исход
Мария надела наушник и щелкнула клавишей быстрого набора.
— Привет, не спишь?
— Нет.
— Как ты?
— Нормально. Маш, извини, я сейчас немного…
— Да, прости. Две просьбы. Послезавтра позвони моим, скажи, пусть вскроют мою квартиру и заберут там Стаса Аюшева, это моровец.
— Мертвый?
— Думает, что да. А вообще он нас переживет, такие, как он, живучие.
Она сделала ему четыре пореза, не глубже пары сантиметров, и ковыряла их, лишний раз доказав, что мужчины плохо терпят боль и что нет боли страшнее мнимой.
Кошелев хмыкнул.
— Валяй вторую.
— Дома у меня нет доступа, а в контору я сейчас не могу… — вообще не могу, подумала Маша. — Мне нужно найти человека. Записывай…
Она продиктовала ему данные. Антон напрягся, спросил:
— Зачем он тебе?
Он знает его, поняла Маша, знает! Слова следовало выбирать осторожнее.
— Я должна с ним встретиться. Антон, это очень важный вопрос, понимаешь? Жизнь человека зависит. Я должна поговорить с ним, чем скорее, тем…
— Его нет в Москве.
— Где он?
— Тверская область. Между Яшиным и Кармазиным, санаторий «Заря». Ближайший населенный пункт по карте — деревня Сергово.
— Спасибо, Антон. Я позвоню.
Она развернулась на стрелке и поехала к Дмитровскому шоссе. В «Заре», посмотрела по карте, будет к утру.
Ей придется убить Крайнева, пока он не повторил попытки убить ее.
На выезде из Москвы остановил армейский патруль.
— Не советую ехать в одиночку, — склонившись к окну, сказал лейтенант с двумя перекрещенными пушками в петлицах, — там стреляют. Утром пойдет колонна, дождитесь.
— Спасибо, — ответила Мария и нажала на газ.
Выехав из города, она испытала невероятное облегчение, как в конце долгого похода, когда сбрасываешь с плеч тяжелый рюкзак. Ей давно хотелось уехать, нужен был только предлог.
Мария была жесткой и волевой особой, а жесткие и волевые люди отличаются от обычных тем, что в их голове звучат не два голоса, а один. Второй — голос сомнений — они безжалостно глушат.
Этот едва слышный голос пробивался к ней только во сне. Накатывал, как морская волна во время прилива, и как волна, уходя, оставляет на берегу медуз и водоросли, так голос оставлял слова и образы. В них было обнесенное забором место в лесу, среди сосен, берез и лиственниц, люди с оружием, и еще что-то страшное, скользкое и отвратительное, но вместе с этим и что-то прекрасное, светлое.
Мария включила дальний свет и увеличила скорость.
* * *На «Добрынинской» зашла девчушка в грязном полосатом платье с неуместным в жару длинным рукавом и в синих шерстяных чулках, сбившихся на лодыжках в гармошку. Вышла на середину вагона, подняла к груди картонную табличку с каракулями, и прокашлялась, привлекая внимание пассажиров. В выражении ее лица смешались стыд, грусть, и безразличие.
Кто-то спрятал глаза — в пол, окно, книгу. Другие смотрели сквозь побирушку с терпеливой тоской, ожидая, когда она пройдет мимо, и убирая колени, чтобы, не дай бог, не соприкоснуться с краем ее платья.
За деньгами полез один Сева. Он сидел в конце вагона, и нищенка, ожидая следующей станции, стала рядом, взявшись за поручень у самых его глаз. На ее пальце, из-под розового пластикового перстенька со Шреком выглядывали блекло-синие полосы татуировки, скрыть которую, по всей видимости, и было основной задачей зеленого монстра.
Во второй, опущенной вниз руке, побирушка держала картонку, неровно оторванную от ящика. Сева скосил глаза и прочел — «УВОЖАЕМЫЕ ПАСАЖИРЫ ПОМОГИТЕ НА ХЛЕБ».
Банально, подумал Сева, вот и не подают. Напиши правду, это будет страшнее.
«МНЕ ТРИНАЦОТЬ ЛЕТ И УЖЕ ТРИ Я НОШУ СИФИЛИЗ ЖРУЩИЙ ИЗНУТРИ МАЮ ПЛОТЬ НЕ ЗНАЮ НИ ПАПИ НИ МАМИ И СЛАВА БОГУ ПАСКОЛЬКУ ЗНАКОМСТВО С ЛЮДЬМИ МЕНЯ ПРОДАФШИМЕ ИЛИ БРОСИФШИМЕ НЕЧЕМ НЕ ОСВЕТИЛО БЫ МОЙ МИР Я РАБОТАЮ С СЕМИ УТРА ДА ДЕВИТИ ВЕЧИРА ПАТОМ ПЬЮ ВИНО ИЛИ НЮХАЮ КЛЕЙ ИЛИ ДУЮ ТАНТРУ В ГРЯЗНАЙ КВАРТИРКИ НА ВАКЗАЛИ ТРАХАЮСЬ БЕЗ ЛЮБВИ ДАЖЕ БЕЗ ПОХОТИ ЛИШЬ БЫ Я УМРУ АТ ПЕРИДОЗА АТКАЗА ПОЧИК В ПЬЯНАЙ РАЗБОРКИ НО ВЫ ТОЖИ УМРЕТЕ МЫ ВСЕ УМРЕМ»
А эти-то чем лучше? — подумал Сева и стал вешать таблички на пассажиров вагона.
«МНЕ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ СЫН АЛКОГОЛИК ОТБИРАЕТ ПЕНСИЮ БЬЕТ МЕНЯ».
«МНЕ ДВАДЦАТЬ И Я ДОЛЖЕН ДЕНЕГ ИЛИ ВЫБРОШУСЬ С БАЛКОНА».
«МНЕ ТРИДЦАТЬ ТРИ Я НЕНАВИЖУ МУЖА КОГДА ОПЯТЬ НАВАЛИТСЯ НА МЕНЯ ЖИРНЫМ ТЕЛОМ ПОЛЕЗЕТ В УХО ЯЗЫКОМ СХВАЧУ С ТУМБОЧКИ РАСЧЕСКУ С ОСТРЫМ КОНЦОМ БУДУ БИТЬ ЕГО В УШИ ГЛАЗА ТРАХАТЬ ЕГО ДО СМЕРТИ МАЛЕНЬКИМ СТАЛЬНЫМ ХУЕМ ЗА ТО ЧТО ДЕЛАЛ СО МНОЙ».
Сева вышел следом за нищенкой.
— Иди сюда, — позвал, — не бойся.
Девчушка стрельнула глазами в толпу, где ждал напарник, но тот испугался Севы и затерялся среди спешащих к эскалатору.
— Напиши, что родных убили во время беспорядков. Люди будут чувствовать вину. И повторяй вслух, они глаза прячут.
Он пришел домой и решил поспать. Ему часто снилось детство. Он опять был толст, вечно потел, дети били его, а учителя унижали, зарабатывали дешевый авторитет, топча изгоя вместе с другими детьми.
А дома ругались родители, не разводившиеся только из-за него, верившие в нелепицу, будто жить с двумя орущими психопатами ребенку лучше, чем с одним.
Отец был экспедитором и жил нормально, только уезжая из дома, а мать в его отъезды приводила дядь и просила Севу не говорить папе, а Сева читал книжки, запершись в детской, и слышал, как они.
Проснулся мятым, в теле и мыслях. Стоя под душем, думал, вот почему он не любит ностальгическую музыку. Потому что ни хрена хорошего она ему не напоминает. Под эти песни его били, под них его не замечал отец и трахалась за стенкой мать.
Что бы Сева хотел вернуть из детства, так это свежесть восприятия. И ему это с недавних пор удавалось.
Он был дважды женат и дважды разводился. Женился из благодарности за то, что ему дали. Обе жены ушли. За обеими полз на коленях, размазывая слезы и умоляя вернуться.
Он не заметил, как постарел. Стал сутулым, животастым, лысеющим мужчиной с плохой кожей, потными ладонями и запахом изо рта. Он носил очки и не смотрел людям в глаза. Он работал администратором в службе занятости. Его считали замкнутым, но исполнительным и безвредным.
Дважды у него были связи с женщинами с работы, на одну ночь. Наутро, без спасительного флера алкоголя, женщины чувствовали себя с ним неловко. Сева принадлежал к породе людей, выйдя от которых хочется с облегчением перевести дыхание.
Он считал себя выше остальных, но завидовал людям. Они жили, а он пережидал жизнь за работой, книгами и телевизором. Он толстел, наблюдая за ползущей вправо стрелкой весов уже не с ужасом, а с мрачным, противоестественным удовлетворением.
Иногда плакал. Ни с того ни с сего. Если везло — удавалось дойти до рыданий, после которых чувствовал себя легким, очищенным, возродившимся. Утерев слезы, возвращался к обыденным делам, в меньшей мере ощущая чувство вины перед всеми за свою жалкую, неудавшуюся жизнь.
Каждый день, ложась спать, в момент, предшествующий погружению в сон — Сева называл его качелями, — он представлял, что лежит на земле, свернувшись в клубок, прижав колени к груди и закрывая лицо руками, а большие и сильные мужчины бьют его ногами. Севе больно, но он терпит с радостью, понимая, что, побив вдоволь, его, несомненно, простят, и позволят быть рядом с настоящими людьми.
Ночью в выходные он ездил по району, высматривая проституток. Они стояли на обочинах у заправок или автобусных остановок. Все были некрасивы, но Севу возбуждала неодолимая притягательность порока, волновала сладость доступности.
Пару раз он брал их, но когда они отъезжали за гаражи или в лес и торопливо сдвигали назад кресла, ничего не получалось. Девушки возвращали ему деньги, а он не брал, желая, чтобы они ушли.
Ту подобрал в два часа ночи, на пустой остановке. Сидела с бутылкой пива, положив ногу на ногу, болтая носком розовой туфли. Оглянувшись, пошла к машине, Сева опустил стекло. Согласилась поехать к нему.
Лифт не работал, пришлось подниматься на шестой по лестнице. Пропустил ее вперед и пошел следом, не отрывая глаз от виляющего зада. Ни тогда, ни раньше, на стоянке, их никто не видел.
Дома выпили, покурили, помолчали, выпили снова. Сева пошел в душ первым. От волнения мошонка сморщилась.
Он вышел из ванной вовремя, как раз чтобы увидеть ее торопливо обувающейся у двери. Сева поразился женской интуиции — она знала, что будет, даже когда он еще не знал.
Сначала она толкалась и материлась, потом предлагала вместо себя подругу. А дальше Сева не помнил ничего, кроме обрушившейся на него волны сокрушительного восторга.
Он жил.
Он вернул новизну и яркость ощущений.
