Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
Города заброшены – значит, запустели? Нет, Москва, Питер, Лондон, Париж, Мадрид, Севилья, Бангкок, Пном-Пень и Барселона Гауди стоят нерушимо. Как и памятники архитектуры внутри и вне их стен. Музеи под открытым небом, под крышей которых уже иного рода кунсткамера: оригиналы почти всего того, чем по праву гордились наши предшественники.
Мы накачали во все это такую уйму энергии, что впору было и пожалеть. Ведь пресловутые «чешуйки» и «лепестки», адекватные копии всего культурного достояния, – сотворены очень хитроумно. В развернутом виде они повторяют оригинал с точностью до молекулы, даже до электрона, а вдобавок несут стандартный код, который позволяет безошибочно приткнуть частицу Цветка в ее законное место между предстоящим и заднестоящим членами.
Когда мы с Троицей Волков закончили наш труд по переводу разнородных текстов в однородный и запустили программу самосборки, над Политехническим Музеем и Кремлёвским озером, что подступило уже к самим его стенам, в эфир воспарил как бы гигантский, всё более распухающий одуванчик. Далеко не такой огромный, как можно было подумать со стороны: в конце концов, его крылатые семена состояли не из миниатюрных саморазвёртывающихся предметов, а из чего-то подобного старомодным флэшкам.
И двинулся вокруг планеты, как несгораемый спутник.
Кому мы обязаны этим поистине титаническим трудом?
Разумеется, полубогам и титанам. Прометею, Мафусаилу, Дзёмону и Седой Лисе. Они и подобные им застывшие мастодонты сторожили человечество, отводили от него те беды, какие могли, и заодно сохраняли самые лучшие из его творений, чтобы время от времени рассматривать: первые в мире «лепестки» и чешуйки. Тогда ещё довольно уязвимые…
Нет, эти старцы вовсе не были альтруистами: им просто надо было кормиться и дышать.
Сказать правду? Я завидую деревьям: они философы и эгоисты. У них нет того, что люди именуют эмоциями, они слегка презирают мысли и чувства быстроживущих тварей, однако все до единого одарены чувством меры и лада. Живые горы. Вокруг них закручивается и опадает время, как бы намотанное на незримое веретено. Люди дают им имена, но у каждого из них есть своё собственное – не запечатлённое ни в звуках, ни в привычных образах.
Раньше такие деревья занимали в жизни человека то место, которое позже оказалось захвачено храмами. Главная площадь любого поселения начиналась от их корней.
И к тому же все они по сути одно Мировое Древо. Древо Жизни – я вспоминаю эти слова всякий раз, когда отправляюсь в бывший Бахрейн и любуюсь на мескитовое дерево, свободно растущее посреди раскалённого песка. Здесь никогда не было воды: должно быть, оно достаёт ее для одного себя с неких непостижимых глубин. Дерево утерянного рая. Как та миниатюрная акация Тенере, что качала для себя питьё с уровня, много более низкого, чем тот, где начинаются грунтовые воды, пока её не прикончил пьяный шофер. Как кровоточащее Древо Дракона с Тенерифа, чья родительница плодоносила в Саду Гесперид, а отец охранял их совместных детей, обвившись вокруг ствола. Как помнящее эпоху динозавров Тане-Махута, новозеландское каури, Первое Воплощение лесного бога Тане, затвердевшая смола которого подобна янтарю.
У подножия этого совокупного Древа свернулась клубком и опочила прежняя цивилизация.
Нет, право же, плакать об этом глупо. Города, оставленные людьми в полнейшем запустении, с высоты птичьего – и моего – полёта выглядят не более чем плесенью на головке перезревшего сыра. Чем кажутся людские промыслы – шахты и терриконы, карьеры, горные разработки, нефтяные вышки и платформы в океане, – я не хочу здесь говорить, чтобы не впасть в полнейшую непристойность. И не раздражить нежные ушки Абсаль…
Но деревья – они разрастались по всей планете. Многие из них, особенно Старейшие из Старших, гордо замыкались в себе, однако многие и принимали в себя избранных. Такие люди называли себя Пребывающими в Покое, и имя это органично переходило на их новую оболочку. Как они сами мне говорили, возникало новое психосоматическое единство (термин христианства), психика человека сплеталась с психикой его нового хозяина, принимая его опыт, тело же было только древесным. Однако возможности этой одухотворенной древесины превосходили человеческие и отчасти даже сумрские: чтение мыслей, которые излучает всё живое, умение воздействовать на более мелкие уровни жизни. Практически мгновенная связь друг с другом.
– Где люди – там рознь, – скептически говорил мой друг Хельмут. – С какой стати Медленно Живущие принимают в себя их плотоядные души?
– Во всём есть риск, – отвечал я. – В деревьях нет ни зла, ни добра, может быть, не возникнет и порочности? И Сумрачники – не вполне люди. Иногда точно знать – одно и то же, что следовать верному пути. Прямому Пути.
Так мы разговаривали в Книжном Доме – Музей слегка поднадоел нашей колонии, тем более что никто не хотел усмирять растекающееся по округе озеро.
– Ты говорил, что мы сохраняем себя, даже если станем облаком? – говорила Абсаль. – Что мы, если взять каждого самого по себе, суть маленькие Вселенные, а наше сообщество – по сути новая галактика?
– Макрокосм, состоящий из микрокосмов, ну да. Последнее – не моя мысль, – отвечал я. – До того, чтобы сотворить из нашего брата живой суперкомпьютер, ещё пахать надо и пахать.
– Вы народ очень своенравный, – подтвердил Хельмут.
Надо сказать, что он то причислял себя к Сумрачникам, то отмежёвывался – в зависимости от своего настроя и нашего поведения. Мы, строго говоря, были – я и Абсаль. Первичное братство слегка раскололось в связи с брачно-любовными союзами, хотя относились Волки и Компания друг к другу по-прежнему с большой симпатией и в домик на отшибе захаживали также нередко.
Одно время года почти незаметно для нас сменялось другим: сумры существуют в несколько ином ритме, чем их подшефные с тёплой кровью. Ну вот как люди не замечают, ночь или день на дворе: просто в этом живут.
Нет, Абсаль замечала. Ближе к очередной зиме кожа у неё сильно бледнела, волосы приобретали бледно-золотой оттенок, в зрачках начинали поблёскивать рыжие искры, которые не гасли даже ночью. Похоже, она относилась к отряду лиственных, а не хвойных.
И всё-таки – дочь лани. Дочь моей крови, умеющая в единый миг возгораться тёплым румянцем.
Оттого в первые же заморозки на почве она завела разговор о живом пламени, чтобы согреть воздух и стены, которые никак нельзя промораживать насквозь – и уделить самой Абсаль частицу своего жара. Мы начали перебирать варианты: русская печь с духовкой воцаряется посреди всего интерьера и поглощает уйму питания, да еще и искрами стреляет, в трубе голландки или шведки может загореться сажа… Книги тогда испугались, а дом вообще был в панике: гудение примуса, я так думаю, в своё время убаюкивало его бдительность. Что покойный Гэ Вэ в своих разлохмаченных тряпках постоянно скручивался вокруг этого наспиртованного бедствия в комок, дабы хоть как-то согреться, – их всех нисколько не волновало.
Разумеется, эти богато оформленные чувства выражались, как и раньше, не в словах, а в образах: оттого я и не был, например, уверен, что дубовый топляк, из которого был сложен дом, в самом деле так драгоценен, как меня уверяли. Морёный дуб – это пахнет тысячелетиями, да и щепка, которую я с легкостью отколупнул от сруба, была не коричневой или чёрной, как полагается, а светлой. Ну да мне что – не коньяк пью.
Надо сказать, что от разнообразного домашнего барахла мы избавились почти сразу: на полянке за домом получился неплохой костёр. И, кстати, отличная плавильная печь – я постарался, возвёл низкие стены и свод из кирпича.
– Почему такого очага не было внутри? – спросила позже упрямая Абсаль, подбирая с земли фантастически покорёженные слитки, в которые обратилась ломаная посуда. – Имею в виду – похожего.
– Георгий не хотел себя выдавать. Ну, что здесь живут. Это ведь был, по замыслу, дачный домик.
– Из такого прочного дерева?
– Не забывай про электричество, позволявшее жить здесь круглый год. Я так думаю, во время мора цветные провода сняли или своровали этак чистенько.
– Может быть, они тоже в конце концов даме Асии пошли, – заметила она. – Эти лепёшки я ей отнесу – просила «железки в стиле необарокко». Ну, не то чтобы в самом деле железо, скорее чугун. И в смеси с иными металлами, графитом или еще чем-нибудь, чтобы разбудить уснувшую фантазию. У меня самой запястье с гранатами в похожей оправе: воронёное серебро, переплетенное со сталью.
У неё – браслет, а у меня ещё более диковинный голубой карбункул. В белом золоте новичка – интересно, какому сплаву Асия дала такое название.
И числюсь ли я у неё по-прежнему в неофитах – даже и после дела с усмирением крепостцы в парме.
– Девочка, не сотворить ли нам тогда камин? – сказал я. – Не искусственный, с поддельными угольками и языками пламени – такие всегда запрограммированы и предсказуемы. Настоящий, в оправе из камня или кирпича, с умной решёткой перед обширным зевом и выносной трубой. Нам ведь красота не меньше тепла нужна.
