Александр Житинский - Потерянный дом, или Разговоры с милордом
Федор Иванович сжал губы, давая понять, что распространяться на тему телекинеза не имеет права. Гул нарастал, то там, то тут слышались выкрики:
– Как это? Объясните!
– Кто это сделал?
– Кто двигал?! Зачем?!
– Это не телекинез, а нуль-транспортировка! – выкрикнул юный голос, по-видимому, любителя фантастики, но ему не вняли. Нуль-транспортировка была явлением еще более темным, чем телекинез.
Внезапно Клару Семеновну Завадовскую сорвало со стула, будто она сама подверглась действию телекинеза, и кооператорша панбархатной молнией метнулась по проходу к сцене.
– Разрешите! Разрешите мне сказать!
Противодействовать ей было бессмысленно. Коломийцев лишь развел руками и отступил к столу. А Клара Семеновна взлетела по ступенькам наверх и, обернувшись к залу, сделала решительное и непонятное заявление:
– Валентин Борисович – заслуженный человек! Он не мог! Не верю… Товарищи, со всеми может случиться. Ну, обнаружили у него это… Так что же? Еще ничего не значит!
Она повернулась к полковнику и помахала в воздухе указательным пальцем.
– Ни-че-го! Запомните!
В зале смеялись, негодовали, недоумевали. Слов Клары Семеновны уже не было слышно.
Полковник не растерялся, подскочил к Завадовской и увел ее за кулисы, что-то по пути объясняя. Вскочил с места взволнованный Вероятнов, поднял раскрытую ладонь… Лишь человек с «вороньим крылом» сохранял полное спокойствие. Он смотрел в зал усталым взглядом понимающего все человека.
Повинуясь жесту Вероятнова, зал притих.
– Слово имеет Игорь Сергеевич Рыскаль, – сказал Вероятнов.
Рыскаль встал, опершись костяшками пальцев на стол. Перед ним лежал блокнот. Он дождался полной тишины зала и в этой тишине глухо прочитал следующий текст:
– «В ночь с пятницы на субботу, в три часа пятнадцать минут, кооперативный дом номер одиннадцать по улице Кооперации по неустановленным пока причинам оторвался от земли, взлетел вертикально вверх на высоту примерно ста метров, после чего полетел в направлении Тучкова моста, где приземлился так же вертикально на проезжей части Безымянной улицы вместе со всеми, находящимися в данный момент в доме. Человеческих жертв и повреждения материального имущества не установлено». Таковы факты, товарищи.
Мертвая тишина в зале достигла такой степени концентрации, что стало слышно, как за окнами лопаются весенние почки тополей, вытянувшихся до четвертого этажа школы.
Из-за кулис выглянуло лицо полковника Коломийцева. Он с изумлением посмотрел на майора.
Немая сцена продолжалась несколько секунд. И те, кто знал о перелете дома, и те, кто догадывался, и те, кто не верил, – разом поняли по убедительному усталому тону Рыскаля, что случившееся – натуральный факт, не подлежащий отмене.
А Игорь Сергеевич, дождавшись, пока эта мысль проникнет в глубины сознания кооператоров, продолжал:
– Научная сторона вопроса нас с вами касается мало. Даст Бог, Федор Иванович с этим разберется. Мы должны подумать, что нам делать дальше? Как жить? К этому я вас призываю, товарищи.
Рыскаль сел.
Вероятнов искоса взглянул на него и неуверенно предложил желающим выступать.
Первой, как и следовало ожидать, по проходу к сцене двинулась Светозара Петровна Ментихина. Она шла, глядя прямо перед собой, с решимостью и уверенностью, берущими свое начало в легендарной кимовской молодости. По истертому полу актового зала стучали каблучки ее маленьких, отороченных мехом сапожек, называвшихся когда-то «румынками».
Мех сапожек у щиколоток придавал Светозаре Петровне некую легкость и, я бы сказал, святость, ибо казалось, что она не идет, а летит над полом на маленьких пушистых крылышках.
Светозара Петровна взлетела на этих крылышках по ступенькам, назвала Вероятнову свою фамилию и номер квартиры (он и без того знал), после чего вдруг резко обернулась к залу, отбросив прямую руку назад, насколько это было возможно. Перед изумленными кооператорами предстала уже не знакомая старушка-общественница, а женщина-трибун, нечто вроде комиссара из «Оптимистической трагедии».
– Товарищи! – начала Светозара Петровна, закинув вверх старческое лицо, по которому уже ползли две светлые крошечные слезинки. – Товарищи! – пел ее голос, в котором слышалась музыка Дунаевского из кинофильма «Светлый путь», и задор «Синей блузы», и рабфаковская убежденность. Светозара Петровна отбросила от себя полвека (тем самым решительным движением руки назад) и на глазах превратилась в юную комсомолку. – Нам, комсомольцам тридцатых годов, не стыдно смотреть в лицо товарищам! За нашими плечами пятилетки индустриализации, война, восстановление народного хозяйства. Мы всегда были на самых трудных участках. Трудностями нас не испугаешь! Я хочу, чтобы молодые товарищи прислушались. Вот вам случай показать, на что вы способны!
– Что вы конкретно предлагаете? – донесся насмешливо-ленивый возглас из зала.
– Сплоченность. Решимость. Убежденность, – сказала Ментихина, сопровождая каждое из этих слов энергичным жестом.
Григорий Степанович, как заметила Ирина, слегка поморщился.
– Ну зачем она так… – недовольно прошептал он. – Сейчас она все испортит.
– Дисциплинированность! – выкрикнула Светозара Петровна.
В зале раздались смешки, которые лишь раззадорили старушку. Она выбросила руку вперед и начала рубить ребром ладони воздух, будто отделяя друг от друга фразы, которые падали в зал на головы кооператоров.
– Чистота на лестницах! Прекратить курение в лифте! Не проталкивать в мусоропровод крупные предметы! Покрасить балконные ящики в единый цвет! Создать в каждом подъезде группы взаимопомощи! Участвовать в работе дружины! Не допускать распития в подъездах спиртных напитков. Не допускать пения подростков!..
В зале поднялся невообразимый галдеж, в котором утонули призывы Светозары Петровны. Кооператоры кричали: «Правильно! Неправильно! Так их! Давай, бабуля!» и проч. Среди суматохи возникла благообразная седая головка Светозара Петровича, выпорхнувшая вдруг из водоворота как полоумная птичка. Ментихин к чему-то призывал президиум, но там его не слышали.
Майор Рыскаль был, как и прежде, невозмутим. Он что-то записывал в блокнот. Вероятнов всеми силами пытался успокоить собрание. Федора Ивановича и Завадовской все еще не было видно.
Едва шум затих, как из первого ряда поднялся коренастый широкоплечий человек с черной кудрявой бородой, буйной шевелюрой, в кожаном пиджаке… слегка смахивал на молодого Карла Маркса. Он упер руки в бедра и спросил снизу вверх:
– Вы на каком этаже живете, гражданка?
– На девятом, – простодушно ответила Светозара Петровна.
Бородатый проворно вспрыгнул на сцену, кинул писавшему протокол Вероятнову:
– Файнштейн Рувим Лазаревич, квартира номер семь.
Он встал рядом с Ментихиной, в двух шагах от нее.
– Гражданка живет на девятом этаже и имеет счастье любоваться пейзажем из окна, – сказал Файнштейн, указывая на Светозару Петровну. – А мы живем на первом этаже, и у нас в квартире все время включено электричество! Мы бы рады участвовать в работе дружины и бросить курить, но где гарантия, что мы сможем дышать свежим воздухом и видеть чистое небо из окна? На всех этажах, вплоть до седьмого, тьма-тьмущая, товарищи! Вопрос следует ставить только так: как скоро горисполком сможет предоставить всем желающим из нашего кооператива равноценные, я подчеркиваю – равноценные квартиры в том районе, из которого мы… гм!.. улетели?
– Тебе бы в Израиль надо лететь, – довольно громко произнес кто-то за спиною генерала.
Файнштейн не расслышал.
– А? Как вы сказали? – наклонился он вперед.
Григорий Степанович оглянулся. Сзади сидел тип с колючими, расположенными у переносицы глазами. Это был гражданин Серенков из квартиры 190.
Генерал поднялся и что-то тихо сказал Серенкову, после чего не спеша пошел к выходу. Серенков, поколебавшись, встал и направился за генералом. Ирина и несколько окружающих кооператоров с беспокойством следили за этой сценой. Генерал вернулся через минуту, несколько порозовевший, и молча уселся рядом с Ириной. Серенкова же более на собрании не видели.
– Что вы с ним сделали? – испуганно улыбаясь, прошептала Ирина.
– Пустяки! – отмахнулся генерал. – Он гнида. Он заполз в щель.
Между тем Файнштейн продолжал настаивать на предоставлении равноценной жилплощади, чем привлек на свою сторону большинство кооператоров, живущих в нижних этажах. В самом деле, что за удовольствие каждодневно видеть в своих окнах стены и окна соседних домов? Файнштейн закончил свою речь предложением писать письмо на имя председателя горисполкома и вернулся в зал.
На сцену ринулись еще несколько ораторов – в основном женщины. Они высказывались одна за другой, однако принципиально ничего нового предложить не сумели. Возникла масса мелких проблем: как быть со школой – переводить детей или ездить на Гражданку? – с детскими садами, с поликлиникой, с родственниками, с работой, наконец… Ворох вопросов. Файнштейн, сидевший в первом ряду, на все вопросы подсказывал один ответ:
