Агами - Алексей Владимирович Федяров
Денис Александрович сел на лавку и усмехнулся, утирая кровь из носа. Несильно, но обидно. И пришла другая мысль, больная по-настоящему. Полиция? То есть ему, офицеру государственной безопасности, совсем недавно способному вытащить этих двух мордоворотов из любого притона в течение часа, изуродовать или закинуть на пару лет в далёкие места, нужно обращаться в полицию.
Он беспомощно повертел головой. Гулял без охраны, сам виноват. А что он сейчас может на этой территории? Здесь он обычный гражданин. Есть полиция, иди туда, гражданин. Не хочешь? Вали в свой пенитенциарный кластер «Печора», там ты ещё можешь пытать людей и загонять их в штрафные изоляторы. Больше нигде твоей власти нет, да и в «Печоре» есть только потому, что там живут остатки тех, кто привык подчиняться таракану и не может встать и сказать: «Нет, усатая дрянь, ты никто, мы не будем больше отдавать тебе своих детушек на ужин, а тебя растопчем».
Так вот в чём был замысел, вот оно, простое и смешное до кровавой слезы: пусть тот, кто не может иначе, живет как жил, с ГУЛАГом и ЧК, а тех, кто не хочет и готов биться за себя, — надо забирать. Интегрировать. Да, будут неизбежные потери, но работает же схема? До «Печоры» сузились. Скоро и того не останется.
Завибрировал коммуникатор. Не ставя в режим голограммы — всё же люди вокруг, да и рожа пока пугающая, — Денис Александрович поднёс его к уху. Выслушал короткое сообщение. Резко скомандовал: «Полная мобилизация. Все силы на подавление. Совещание у меня через 20 минут». И быстро пошёл к машине.
Глава 20. Холод
— Отвези их, — мрачно проворчал Ибрахим.
Глухая злость не отпускала, грызла изнутри и требовала выхода.
— Куда? — вкрадчиво спросил Гюнтер.
— Туда, где они живут. И проследи, чтобы завтра их не было в этом городе. София попросила дать им сутки.
Ибрахим не обращал внимания на Марию и Анну, которых только что вывел из подъезда. Жара к ночи ушла, вечер грел, но спокойно, без духоты. Девушки слышали разговор, Ибрахима это не стесняло. Пусть слышат. Заслужили. Пусть знают, что он бы и их стёр с лица этого города, как стёр ту женщину-убийцу, что шла сюда уничтожить Софию. Значит, и его. Пусть трясутся и благодарят Софию, что дала им сбежать.
Анну и правда трясло. Она не скрывала страха, сил на это не осталось. Готова была бежать отсюда, куда угодно, куда унесли бы ноги, но и на это сил не хватало тоже. Мария стояла спокойно, изредка переводя взгляд с Ибрахима на Гюнтера. Поглядывала на подругу, и в этом взгляде не было ни усмешки, ни презрения. Жалость, её видел Ибрахим в глазах этой русской девочки.
С такой же жалостью София смотрела на неё саму, когда он повёл девушек с кухни. Она не встала, продолжала сидеть на своём обычном месте, только сдвинула очки почти на темя, подняла брови и замерла, держа руку на отлёте над столом — сигарета между пальцами. Насмешка — Анне, жалость — Марии.
И отвернулась к Виктории. Улыбнулась. Хорошо улыбнулась, долго будут говорить.
— Будет сделано, — ответил Гюнтер.
— Возвращайся, — буркнул Ибрахим.
Мать рассказывала, что родила его в камере следственного изолятора. Рассказывала, как принимала роды цыганка-наркодилер, а ассистировала ей кандидат медицинских наук, мошенница, которая знала всё и умела принимать роды в больнице. Цыганка с трудом читала, но умела принимать роды везде. Как грели воду кипятильниками и резали пуповину лезвием, которое добыли, разобрав безопасную бритву. Как старшая по камере, чеченка, кричала на вертухаев и грозила им смертными карами. Женщины в засаленных мундирах смотрели в кормушку в двери и хохотали. Чеченку арестовали за убийство бандита, который хотел изнасиловать её и даже приставил к лицу нож, но не подумал, что нож есть и у неё. Она бы убила и тех, кто смеялся тогда, мать в этом была уверена, но убивать было нечем, и дверь камеры они не открыли.
Мать родилась и жила в Москве, ей повезло с работой в крупном немецком инвестиционном фонде, функционировавшем в России два десятка лет, а потом купившем акции большой компании, не посчитавшись с тем, что покупатель был определён задолго и «лезть» в сделку было нельзя. После этого всё завертелось быстро. Уголовное дело, арест топ-менеджеров, что не успели разъехаться… А матери и уезжать было некуда. Не собиралась и не готовилась.
Глава фонда, тот, от которого она была беременна, уехал домой, в Берлин, за пару дней до событий — заболела его мать. И обратно не вернулся, нельзя было. Положил все силы, чтобы вытащить маму из тюрьмы, и вытащил, когда Гюнтеру исполнилось пять лет. Его должны были вот-вот у неё отнять и отдать из русской тюрьмы, кроме которой он не знал ничего, в место действительно страшное — в русский детский дом. От тюрьмы у Гюнтера осталось в памяти смутное — лязг ключей и замков, вековая вонь камер и коридоров, а ещё то, что есть люди хорошие — их немного среди тех, кто в клетке, а есть плохие — они запирают клетки снаружи, а иногда заходят внутрь, когда хотят кого-то увести или избить.
Когда подписали указ о помиловании матери, их выгнали из страны на самолёте, который зафрахтовал отец. Мама плакала, сидя в удобном кресле бизнес-джета и обнимая сына. «Улетаем из этой клетки, наконец-то мы улетаем», — шептала она.
Взрослея, Гюнтер много думал о том, что те женщины-вертухаи, чьи лица с многослойными глазами он не забудет никогда, тоже жили в клетке и остались в ней. Они не могут по-другому, иначе зачем жить в большой клетке самим и сажать в клетки поменьше других? И сегодня в парке то почти забытое смутное захолодило внутри, когда шёл к Лиде с протянутой рукой, в которой лежал значок. Это была одна из тех женщин, что смеялись, когда мама рожала на простыне, брошенной на тюремную шконку. Даже если её не было там и смеялась тогда не она. Даже если она тогда только родилась.
Эта женщина приехала убить хорошего человека, которого не смогла забрать в свою тюрьму. Они умеют убивать, и не только внутри своей клетки,
