Ольга Славникова - Легкая голова
— Эй, эй… — Максим Т. Ермаков попятился, вдруг ощутив подошвами покатость земного шара.
— Отольются тебе мои слезы, подлец! — завизжала Маринка, и сразу тяжелая черная вещь с силой дернула ее за руку до самого плеча, а мимо Максима Т. Ермакова прошло раскаленное сверло, точно сбрив с виска вставшие дыбом волоски.
— Падай! Ложись! — заорали откуда-то издалека ошалелые мужские голоса, и Маринка, переступая на шпильках, виляя бедрами, будто стриптизерша, снова прицелилась.
Максим Т. Ермаков, как человек, привыкший падать и ложиться в чистую постель, все никак не мог опуститься в жирную вихрящуюся пыль и продолжал топтаться, растопырив руки, как толстый пингвин. Еще одна пуля стреканула в жесткие кусты, на макушку Максима Т. Ермакова упала холодная, принятая за пулю, дождевая капля и окатила жаром до самых колен. Тут же на него навалилась тяжелая, разящая потом и дешевой глаженой тканью мужская туша. Падение на асфальт, с неловко подвернутой ногой, было болезненным, хрустнувшее колено занялось огнем. Максим Т. Ермаков забился, задыхаясь, по зубам ему стучала торчавшая из кармана чужой рубахи железная авторучка. Поваливший его социальный прогнозист тоже бился, как припадочный, судорожно стискивал ему бока, выделывал ногами странные коленца, точно пытался ползти по асфальту, увлекая ободранного Максима Т. Ермакова. Вдруг он замер, будто собрался прыгнуть с четверенек вертикально вверх, и на какой-то миг действительно исчез, но тут же вновь материализовался и обмяк. Капля густого соленого соуса затекла Максиму Т. Ермакову в угол растянутого рта, и он невольно ее слизнул.
Издав невнятный клекот, Максим Т. Ермаков свалил с себя безвольного человека, сделавшего мягкой рукой как бы широкий приветственный жест. Первое, что он увидел, сев под дождем, было алое платье, увядшее от воды. Двое социальных прогнозистов держали Маринку, завернув ей руки за спину; болталось, бессмысленно маяча, украшение из фальшивых каменьев, в отвисшем вырезе виднелось раздвоение болтавшихся грудей, что придавало Маринке странное сходство с распоротой и выпотрошенной рыбиной. Дворовые демонстранты сгрудились тесно и словно стояли насмерть под сомкнутыми зонтами. На застекленных и зарешеченных балконах тут и там появились смутные зрители, напоминавшие обитателей висячего зоопарка.
С трудом, шипя на поврежденное колено, стрелявшее огнем, Максим Т. Ермаков поднялся на ноги — и только теперь разглядел распростертого социального прогнозиста. Фээсбэшник как фээсбэшник: узкий лоб с одной глубокой розовой морщиной, обритая голова железного цвета, маленький шрам на крепком, как пятка, подбородке. Единственная особенность: мертвый. Широко раскрытые, словно отполированные глаза социального прогнозиста не моргали на дождевые капли; из-под головы, словившей пулю, вытекал жирный красный соус, моментально расклевывался дождем и, разбавленный, плыл окрашенной струйкой в шумно ахавшую решетку канализации. «Мне-то какое дело, вон их сколько осталось живых», — беззвучно шептал Максим Т. Ермаков, но это было неправдой. Во рту у него стоял соленый, соевый вкус крови этого человека, грудная клетка содержала, как аккумулятор, электрический заряд его агонии, диафрагма хранила то внезапное ощущение невесомости, какое, должно быть, возникает, когда из тела исходит душа. Когда фээсбэшник умирал, они с Максимом Т. Ермаковым были целым, были одним. Они сделали это вместе. Ближе, чем священник, ближе, чем кровный родственник — Максим Т. Ермаков стал отпечатком этого человека, а тот, в свою очередь, ушел с предназначенной Объекту Альфа пулей в голове, будто получил послание, все о Максиме Т. Ермакове разъяснившее.
Резкий шок дождя все пытался оживить тяжелое тело, облепленное, будто клеенкой, дешевой промокшей одеждой. Наконец, один из коллег убитого, малый с извилистой физиономией, по которой, казалось, вечно стекала вода, подбежал, присел на корточки около трупа, пощупал под отвалившейся челюстью. Медленно встал, отряхнул пальцы.
— Бля-я-ади! Пустите, козлы! Пустите меня-а-а! — верещала Маринка, похожая в окончательно промокшем платье на дряблый стручок красного перца. Целая куча социальных прогнозистов, при поддержке прибывших ментов, пыталась затолкнуть ее, рвавшуюся, с силой вертевшую задницей, в милицейский автомобиль.
Вдруг все, точно по команде, повернули головы направо — и оттуда, со стороны Усова переулка и, если провести прямую линию через Москву, со стороны Кремля, вплыла по широкой луже, будто черная лебедь с приподнятыми водяными крыльями, изрядно помятая черная «Волга». «Здравствуй, жопа, целлюлит», — подумал Максим Т. Ермаков, вытирая мокрой ладонью мокрое лицо. Он, разумеется, сразу догадался, кто рассекает по столице на славном советском раритете. И он не ошибся. Самый длинный социальный прогнозист, от почтения сложившись пополам, порысил к призрачной «Волге», мерцавшей в дожде, будто в старом кино, с раскрытым зонтом — и под купол высунулась кривая мужская нога в простом, как калоша, черном ботинке. Человек, вылезший из «Волги» осторожными движениями, будто одновременно натягивал брюки, был Кравцов Сергей Евгеньевич собственной персоной. Как только главный государственный головастик выпрямился, дождь точно сдуло из воздуха. Вывалилось, как яичный желток из скорлупы, предвечернее солнце, жарко и радужно вспыхнула мокрая листва, дворовые демонстранты позакрывали свои хлипкие зонты и предстали как есть: перепуганные, застигнутые врасплох, бледные, будто ядовитые грибы. Максим Т. Ермаков, хромая и матерясь, оттащился к зеленой дворовой скамейке, которая из-за пухлой влаги казалась свежеокрашенной. Плюхнулся, понимая, что жалеть штаны уже бессмысленно.
Кравцов Сергей Евгеньевич был раздражен. Его замечательная полупрозрачная голова пошла пунцовыми пятнами, точно кто ее покрыл жаркими поцелуями. На место происшествия государственный урод явился все в том же, памятном Максиму Т. Ермакову, тренировочном костюме с полуоторванными лампасами. Подрасстегнутый на безволосой груди, костюм являл на всеобщее обозрение большой, как пряник, золотой православный крест, но на Кравцове Сергее Евгеньевиче, на его нечеловеческой коже, золото отливало сталью. Постояв минуту над мертвым социальным прогнозистом, оскалившим ровные зубы на ясное солнышко, главный головастик большими развинченными шагами направился к Максиму Т. Ермакову.
— Максим Терентьевич, соблаговолите сообщить, где в данный момент находится ваше личное оружие, — произнес он с холодным бешенством, глядя Максиму Т. Ермакову в переносицу.
— При мне, где же еще, — буркнул Максим Т. Ермаков. Интересно, как они это себе представляли: он отстреливаться должен был от Маринки или что?
Под немигающим, опасно искрящим взглядом государственного урода Максим Т. Ермаков потянулся к своему портфелю, который, как больная печень, был при нем неотлучно. Замок, не открывавшийся много недель, козлил. Наконец Максим Т. Ермаков справился с мелким кривым механизмом; из портфеля пахнуло кожаной затхлостью, пенициллиновым духом забытого внутри, заплесневелого гамбургера. Запустив руку за предметом, составлявшим убедительную тяжесть портфеля, Максим Т. Ермаков, к своему глубочайшему изумлению, вытащил мраморную подставку письменного прибора, завернутую в слипшуюся дамскую шапочку для душа.
— Ваш пистолет изъят у гражданки Егоровой, только что в вас стрелявшей, — ровным голосом сообщил Зародыш.
— А то я без вас не догадался, — огрызнулся Максим Т. Ермаков, выбивая из портфеля завитые бумажки, лохмотья с пожелтелым костяным анальгином, табачную труху.
— Возьмите, — Зародыш протянул, рукоятью вперед, полузабытый, кисло воняющий ПММ. — Вы проявили преступную халатность, и я ради вашего блага надеюсь, что подобный вопиющий случай впредь не повторится.
— Ой, как напугали! Ой, как страшно! А позвольте вам напомнить, господин Кравцов, что я в вашем спецотделе не работаю. И личного оружия у вас не просил, хотите — оставьте себе, — нагло, во всю ширь обсыхающей под солнцем физиономии, улыбнулся Максим Т. Ермаков. Но пистолет взял.
Да, хорош бы он был, если бы, взгромоздившись на ограждение моста и глядя в реку, целил себе в висок из указательного пальца. Нет пистолета — нет десяти миллионов долларов. Но какова Маринка! И правда ведь стреляла, срок себе схлопотала, на зону пойдет. Не пожалела своих дизайнерских тряпок, которые выйдут из моды, пока она на зоне будет шить рабочие рукавицы.
— А с гражданкой Егоровой как предполагаете поступить? — незаинтересованно спросил Максим Т. Ермаков, сосредоточившись, в свою очередь, на переносице спецкомитетчика, на которой словно была отчеканена римская цифра.
— По всей строгости закона, — бесстрастно ответил государственный урод.
— Вот ни хрена себе! Это ваши гребаные игры, Маринка тут при чем? Вы ее спровоцировали, дуру, засрали ей мозги! И не только ей, между прочим! В меня уже стреляли раньше, вы в курсе? От уха кусок отстригли. А эти жертвы катастроф с игрушечными пистолетиками? Где гарантия, что какой-нибудь отец покойного семейства не пальнет в меня по-настоящему? Его тоже будете сажать?
