Анатолий Ириновский - Жребий
Несколько слов, наверное, надо сказать здесь и о маме Фросе, тем более что в жизни Нетудыхину не часто приходилось встречать таких людей.
Мама Фрося — Ефросиния Романовна Бородина — относилась к тому типу людей, при встрече с которыми у человека появляется желание быть лучшим. Это редкий дар — излучать из себя доброту, заражая ею других. Ей было уже за пятьдесят, и в детдоме она преподавала русский язык и литературу. Дворянка по происхождению, в революцию она пришла экзальтированной девушкой, уверовав в идеалы новых преобразователей жизни. Но как человек честный, она очень скоро убедилась в том, что совершила роковую ошибку. Однако отступать назад уже было невозможно, да и опасно. После гражданской войны ее, бывшую курсистку, командировали на воспитание столь численно разросшегося за годы разора беспризорного племени. И она отдавалась делу сполна. Она верила в людей. Верила в то, что они могут быть лучшими, чем они есть. А теорию Ломброзо считала расистской. "Люди преступниками не рождаются, — любила она повторять. — Таковыми их делают обстоятельства". Даже в самых отъявленных и педагогически запущенных детдомовских сорванцах ей удавалось открывать таланты и очеловечивать их искалеченные души. Не имея детей собственных, она вела большую переписку с бывшими воспитанниками детдома и, в отличие от других работников, очень гордилась своим прозвищем. В известном смысле она была символом детдома. И именно ей детдомовцы были обязаны тем, что, теряя время от времени друг друга на жизненном пространстве, они всякий раз восстанавливали свою связь через маму Фросю.
Весть о том, что Кока учится в медучилище, заставила Нетудыхина задуматься о собственном образовании. На Воркуте, куда его тогда занесла судьба, завершился пересмотр дел политзэков. Зоны опустели. Постепенно их стали заполнять косяками уголовников, прибывавших со всего Союза. Шел контингент принципиально иного качества.
Меж тем бунты прошлых лет вынудили власти смягчить режим. Установили девятичасовый рабочий день. Сняли с заключенных номера, с барачных окон — решетки. В больших зонах начали открывать школы. Преподавали в них бывшие политзэки, которые под амнистию-то попали, но с ограничением права местопроживания.
Нетудыхин пошел учиться. Наконец, у него появилась цель: получить среднее образование, пока тянется отсидка.
Коке он ничего не написал. Зачем ей об этом знать? Стиль его писем несколько поблек в сравнение с тем эмоциональным накалом, каким они горели в начале их переписки.
Ко дню своего досрочного и столь неожиданного освобождения у Нетудыхина лежал в личном деле аттестат зрелости. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше. Но к Коке-Нели, которая к тому времени училась уже в мединституте, Нетудыхин решил не заявляться. С чем заявляться? Со своим позорным прошлым и аттестатом зрелости? Нет, к ней нужно явиться, если не победителем, то хотя бы ровней. Пусть потерпит.
Очередное письмо Коки возвратилось к ней с пометкой: "Адресат выбыл". Она стала терпеливо ждать вестей, полагая, что его перебросили нановое место. Прошло месяца два — писем от него не поступало. Кока забеспокоилась и написала в спецчасть тюрьмы. Оттуда ответили: освобожден по амнистии. Кока не поверила. Так где же он? Остался во Владимире? Сбросили с поезда по дороге к ней? Убили?.. Кока перебрала десятки вариантов, — и ни в один из них она не могла поверить.
Потянулись тягостные месяцы молчания. Она чувствовала сердцем, что он жив. Он не тот человек, с которым можно расправиться без особых усилий. Он все равно должен к ней явиться. Должен. Перечитывала его письма. А время шло, он не обнаруживался, и она уже начинала подумывать, что, может быть, с ним случилась какая-то беда.
Но он все-таки заявился. Когда уже сам поступил на вечернее отделение пединститута. Возник, как видение, и исчез, разбередив ей всю душу.
В деканате педиатрического факультета он узнал, где она проживает. В общежитии поднимался на третий этаж с замирающим сердцем и боялся, что при встрече с ней, он, как мальчишка, может пустить слезу. Внутренне пытался себя зажать. Господи, сейчас он увидит ее — ее, кого он лелеял все эти годы в себе с глубочайшей нежностью!..
Дверь комнаты была приоткрыта. Слышался оттуда разговор. Нетудыхин потянул дверь на себя и вошел без стука.
В комнате, заставленной четырьмя койками, рослый парень пытался притянуть к себе темноволосую девушку и поцеловать ее. Она повернулась на шум открывшейся двери и замерла.
— Вы к кому? — спросил у Нетудыхина парень, совсем не обескуражившись тем, что Нетудыхин застал их в столь пикантной ситуации. Нетудыхин ничего не ответил.
Они, разумеется, узнали друг друга. Ах, какая она показалась ему расцветшая и красивая! Преступно красивая! Сцена тонула в свинцовом молчании. Лицо ее залилось румянцем.
— Вам кто нужен? — уже нагловато и даже с некоторым раздражением переспросил парень.
Не обращая никакого внимания на заданный вопрос, Нетудыхин сказал:
— Я же тебе говорил, я обязательно вернусь!
И вышел из комнаты.
— Ти-и-има! — закричала она ему вслед. — Подожди! Я все объясню!
Он стремительно побежал вниз по ступенькам лестницы…
Через день она получила от него письмо с одним словом: "Сука!"
В диком отчаянии прожила несколько дней. Потом написала большущее письмо маме Фросе и поведала ей откровенно всю приключившуюся историю. Та прислала ответ. "Все уладится, Неля, — писала она. — Все станет на свои места. И хоть он тебя оскорбил, а любит, наверное, страстно. Любовь всегда соседствует с безумием ревности. Ведь ты же должна понять, как ему больно думать о том, что ты вдруг можешь принадлежать не ему, а кому-то другому. Поэтому прости и полюби его еще больше. А он услышит. Он это сердцем почувствует. Вот тебе его последний адрес. Мне его прислал Вадик Косой. Помнишь такого? Они живут в одном городе. Тимке же я обязательно напишу сама…"
Но как ей было объяснить Нетудыхину этот глупый инцидент? Нет, писать она так и не решилась. И он молчал…
При выпуске из института, узнав, что ее направляют в его родной город, она все-таки послала ему телеграмму. Пусть знает, где ее искать. Надежда еще теплилась в ней…
На следующий день, утром, без всякой видимой связи с воспоминаниями о Коке, вдруг написалось стихотворение. Выплеснулось на бумагу почти набело, вернув его в мучительный круг вечных вопросов…
А вечерами, переписывая и правя тексты, Нетудыхин все глубже погружался в свое прошлое. "Жребий" — теперь он так называл свою Большую книгу — затягивал его. Писалось легко, вдохновенно, и в эти дни он, может быть, был счастлив, как никогда.
Василий Акимович, уже осведомленный о том, что Нетудыхин пишет книгу, старался его не беспокоить своими разговорами. В конце недели, правда, поинтересовался у Тимофея Сергеевича:
— Что там на пруду деется? Клев есть?
— Мертво, — ответил Нетудыхин.
— Да, плохо, — сказал Василий Акимович. — Но ничего. Завтра у меня свободный день. Между прочим, если хочешь, мы с тобой кое-что сморокуем. С этого берега, от деревни, у меня есть одно местечко. Я там каждый год вырезаю камыш — получается такое маленькое озерцо. В тени. И, ты знаешь, как закрышишь на ночь, даже в жару, утром — хороший клев. Плохо ей сейчас, рыбе. Вареная она в этом году.
Вечером, в сапогах, с закрыхой и ножами, пошли они вдвоем на пруд. Возились часа полтора. А утром, на зорьке, уже сидели оба на своем искусственном озерце, с нетерпением ожидая клева.
Глава 18
Охота на зайцев
— Вот ты все пишешь и пишешь, — говорил Василий Акимович Нетудыхину. — А о чем, любопытно спросить, если не секрет?
— О себе, — отвечал Тимофей Сергеевич.
— А ты бы про нас написал, про нашу колхозную жизнь. Чтобы знали люди, как мы тут мыкаемся и тянем лямку.
— Так я же не знаю вашей жизни. Как же я могу писать о том, чего сам не знаю?
— А я расскажу — ты запомни. Или про мою, например, жизнь. Особенно, как я воевал. Это, я тебе скажу, целый роман получился бы. А может, и два: один про то, как партизанил, другой про то, как сидел.
— Тут тоже нужны знания. Войну с кондачка не возьмешь.
— Хочешь, расскажу, как я воевал? Может, где-то пригодится тебе.
— Вполне возможно, — согласился Нетудыхин.
И Василий Акимович поведал.
— Я войну, Тима, встретил двадцатидвухлетним. Пацаном, можно сказать. На срочной службе, рядом с Брестом. Но не на самой границе, а полк наш располагался километрах в двадцати от нее. Свалилась она на нас, как снег на голову. Заключили же мирный договор перед этим с Германией, вроде друзья-товарищи, и тут — на тебе: нападение.
Подняли нас по тревоге. А уже самолеты немецкие гудят в небе, бомбежка началась. В полку паника настоящая. Стали экстренно отступать. Наша рота прикрывала отход полка. Но какое там прикрытие! Я только успел два раза выстрелить — и больше ничего.
