Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
Серена мотала широкие бинты, помогала впрячь в санитарный транспорт молодых сукков из патруля, а мысли блуждали по тезаурусу родовых воспоминаний. Неверно, что Триада держится за инерцию скольжения потому, что колесо ей неведомо; в лебедках, блоках, детских игрушках есть и гладкие, и с зубцами. Сама технологичность нам претит, вот что. Лес надобно щадить, и не ради чего-то, а ради него самого. Логика и психология дикаря, говорите? Ладно, пусть дикаря. Я-то кто, разве не дикарка, рассердилась вдруг Серена, и не черная кость? Простонародье по платьицу видать. Что, кстати, имел в виду этот Мартин Флориан? Вот возьму, покопаюсь мысленно в нарядах предков и озадачу мункских многотерпеливцев изобразительно-прикладной фантазией, да не одной. Пускай сочиняют никем, а тем более Мартином, не виданное! Ладно, все это гордыня и тщеславие, хотя, с другой стороны, мысль недурна. Отложим ее на будущее.
…А бесстрашен этот королёк. И ведь точно не врал насчет своего высшего достоинства – нахальство поистине царственное! Обо мне многое почувствовал – тут у меня тоже интуиция – а обошелся будто со смазливой поселяночкой. Не убоялся ничуть. А вот его мордовороты из тех, не напоказ защищенных, – они вряд ли умеют читать сокрытое, до их ушей одна только звучащая оболочка доходит, однако наглецы еще худшие, по физиономиям видно.
– Ну, счастливо вам дойти! – помахала рукой спасательной команде.
– А ты что не с нами, Серна лугов?
– Пойду перейму брата, он идет издалека и встревожен.
То было не вполне правдой. Теперь, когда Артханг отсуетился, наконец, по своим младо-кхондским делишкам и поймал запах ее тревоги, это придавало ей куражу. Сложившуюся ситуацию надлежало отыграть по максимуму: предчувствие настоящей охоты, совсем иной, чем недавняя, переполняло ее. То будет ее собственная, их с братом собственная охота, гонка, травля!
Все знали, что в сих местах поредевший Лес чаще, чем в других местах, раздвигался большими и малыми проплешинами, на которых не осмеливалось расти ничего, кроме плетей редкого, совсем неплодного земляничника и терновых кустов, что тянулись по земле извилистой полосой. Лист их был кое-где испещрен пятнышками багрянца, напоминающего позднюю ягоду: кхонды подозревали, что так они инстинктивно приманивают на себя «летунов», тем более, что сеть естественных аэродромчиков почему-то напоминала лабиринт со множеством тупиков. Сверху он прочитывался, но всякий раз по-иному, что заставляло предположить некий хитрый умысел: ведь Лес в своей самости – тоже живое существо, хотя ума в нем по сути не больше, чем у пчелиной детвы.
Девушка неторопливо двигалась навстречу брату, подставляя солнцу полуобнаженное тело и рассылая вперед и вокруг стрелы теплого запаха, чтобы ему легче было отыскать сам «натянутый лук». Веселье плясало в ее крови, заставляя излучать ароматы недавней стычки: стали, конского пота, дрянного брезента и тончайшего сукна, крови и похвальбы. Воистину, не в андрской это натуре – уйти и не расквитаться. Как это так – бойцы и самцы класса «альфа» дали себя умыть и завернуть какой-то девке-соплячке и не продолжили погоню, когда вблизи столько уютных, потайных от высокого начальства пятачков для приземления!
Она не угадывала – чуяла помыслы противника подобно зверю. Одного не знала: что наткнется на браконьеров почти так сразу.
Стрекозел обрушился в земляничник прямо перед ее лицом, гоня волну по кустам, ветер от него взъерошил волосы. Из него вышло двое. С сидящим внутри пилотом не меньше троих, но, пожалуй, и не больше: техника другой системы, переменили большое на меньшее и более для леса проходимое. Ухмыляясь, заступили ей тропу. Ну-ну, это и впрямь невежды: двуногой выученице кхондов нипочем станет перепрыгнуть их с места или раскидать и уже потом рвануть на верховую дорожку, что размечена мунками, а при надобности и от арбалетной стрелы увернуться. Да, удрать – это легко, но ведь и братнины ожидания тоже не след обманывать. К тому же золотое правило Волков гласит: не изменяй своей мысли, иди напролом, это самое безопасное!
«А на худой конец – свистну,» – решила Серена. То был эвфемизм грозного искусства, которое старик Арккха именовал Дневной Песней, а может быть, ослабленный аналог. Некоторые кхонды умели изобразить из себя «флейту Пана», извлекая из утробы звук, вызывающий у всех сколько-либо мозговитых Живущих в радиусе километров десяти-пятнадцати беспричинный страх и смятение, обращая их в бегство, как перед пожаром. Деревьев он, тем не менее, не ломал и суши не колебал, хотя противную волну вдоль реки пустить мог. Серене, как и вообще женщинам, знать этого не полагалось – жестокое умение не к лицу хранительницам очага. Но Ратша, братнин закадычный дружок, не выдержал как-то обаяния Артовой сестрицы и преподал ей некие специфические приемы. Он не ведал, бедняга, что в памяти девушки хранится «семейная информация» о древних гуанчах, белокожих великанах Америки, которые умели говорить свистом, и что его грозная наука падет на весьма благодатную почву.
И вот Серена застыла в ожидании, как соляной столб или перепуганный суслик у норки. Ого, а эти андры даже не в кольчугах, а как бы в толстых пластинчатых коробках – другая опера пошла. Называется «браво» или спецназ. Ну-ну, наемнички короля, гвардейцы кардинала, кому охота меня поимать и поиметь? Горячих угольков похватать голыми руками?
…А ведь пока будешь примеряться, как бы это их ущучить поэффектнее, они десять раз до тебя своими цепкими ручками доберутся. Один свист останется, ничего, кроме свиста. На таком расстоянии это значит – крепко навредить, очень крепко. До смерти и кровавых ошметков на терновнике. Ведь тут и Лес подпоет, порадуется… Всей Триаде потом не отмыться.
Вдруг те двое застыли также: в их позе появилось нечто ненатуральное. Со спины на девушку потянуло неведомым животным духом, сложным, как бы сплетенным из двух отдельных многоволосных прядей. Она не оборачивалась, ибо последнее дело менять очевидную опасность на предполагаемую. Парадокс: ведь первый враг почти всегда опаснее второго, один – двух.
Новый персонаж вынырнул из колючих кустов почти бесшумно для Серены и стал за ее обнаженным плечом. Кажется, дунул на него – круглая струйка, изойдя из сложенных трубочкой губ, пощекотала кожу. Она не удержалась – глаза сами собой скосились в ту сторону.
Странно: не андр и, вроде бы, не инсан. Смугл, но не до смерти; светловолос, однако не более самой Серены. Волосы выгорели неровно, тоже Серенина беда и забота; да и мама Тати так седеет – прядями. Возраст неопределим: то ли в отцы Серене годится, то ли в братья. Худ и легок, в осанке и чертах нечто от плакучей ивы, однако глаза веселые и не светлые, как у андров или Волков, а карие, почти как у Арта, только янтарные искорки внутри бойчее играют. Одет почти в то же, что вертолетчики, но линялое, победнее цветом, помягче фактурой. До обуви Серена не добралась, потому что взгляд ее уперся в самую главную деталь. На плечах пришелец имел роскошную синеглазую кису, выдержанную в кремовых и кофейных тонах, с полосатым тигровым хвостом. Постав фигур живо напомнил Серене одну из знаменитых мозаик Равенны – Доброго Пастыря с Агнцем. Только вот манкатту, в отличие от беззащитного ягненка, придерживали за все четыре конечности из совершенно противоположных побуждений, ибо она то и дело выпускала из подушечек длинные коготки, серповидно изогнутые и слегка наманикюренные кармином (ах, кошениль – любимая кошачья краска), и только что завела заунывное, с переливом, мяуканье. Зрачки прорезали васильковый фон узкой щелочкой, а изящные, как лепесток, ушки цвета коричной розы были плотно прижаты к черепу.
– Ну, пилоты, разойдись-ка по боевым машинам и от винта, – скомандовал котолюб вполне миролюбивым тоном. – Я сию младую деву для себя застолбил.
– Вам же, Монах, дамский пол без надобности, – возразил один из андров, растерянно ухмыляясь.
– А вам без надобности притеснять тех, кто, напротив, поручен вашей защите, – отозвался тот.
Отношение к нему вертолетчиков вмещало слишком многое, чтобы Серена могла выразить это словами одного языка и одной эпохи: презрение накачанных старшеклассников к хилому ботану, глубинное неприятие и привычная ритуальная покорность инков своему Атауальпе, рефлекторное уважение к форме и подсознательный, глубоко въевшийся страх перед сутью. Страх довлел надо всем: им воняло прямо-таки до одури.
А от объекта этих противоречивых эмоций исходила брезгливая жалость, потаенная насмешка и такая щедрая, неколебимая и абсолютная нравственная мощь, что самой Серене стало жутковато от близости неожиданного защитника. Захотелось подобраться под бок мамы Тати или, того лучше, под мохнатое, жаркое брюхо какой-нибудь из кхондских тетушек, вдохнуть родимый, тепло-влажный дух псины и слегка прикусить зубами сосок, который тугой пуговкой выступил из шерсти. Строгая человеческая матушка за это ругалась: ты что, совсем младенец грудной?
