Андрей Лазарчук - Мост Ватерлоо
Кряхтя от боли, он встал — сначала на четвереньки, потом на ноги. Трудно было понять, где именно он находится. Он прошел немного вперед и наткнулся на выходящий из земли толстенный швеллер стапеля. Вот, значит, где я, Подумал Петер. Хотели бросить в каньон, но почему-то не дотащили… Ладно.
И тут он вспомнил о тайнике. Ему понадобилось вдруг дотронуться, чтобы получить силу существовать дальше. Петер прошел мимо часовых, нашел яму, лег на землю и дотянулся до коробок. Коробки были на месте… стоп! Это были не коробки. Он вытащил одну — еще не веря себе. Это была банка с тушенкой. Он, как мог глубоко, просунулся в дыру, перещупал все жестянки. На всех были характерные закраины. Кто-то продал тайник. Все, Петер?
Все, сказал он себе. Выходит, что все. Все. Вообще все. Ничего не осталось. Будто ничего и не было. Ничего не было.
Только на рассвете Петер стал вновь помнить себя. Странная, пугающая пустота этой ночи начиналась где-то за переносицей и уходила в глубину, где и терялась. Петер сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на противоположный берег каньона. До него было метров сорок. Мост медленно покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья сопровождались глухими всхлипами металла, и изредка вдоль моста, как вдоль обнаженного нерва, пробегала похожая на говор сотен детей волна — возникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор струн ненастроенного инструмента, и лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил, какие бывают ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста: будто одновременно с тобой на те же самые места наступает кто-то снизу — то есть не совсем одновременно, а с крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер нехотя оглянулся. Это шел Козак.
Почему-то именно Козака Петер не хотел сейчас видеть, но Козак шел, и Петер подвинулся, чтобы Козак сел рядом.
— Ты чего пришел? — спросил Петер.
— Майор твой велел тебя найти, — сказал Козак.
— Камерон?
— Да.
— Как он там?
— На ночь морфий вводили — спал. Язык ему порвало да зубы повыбило.
— Видел. Христиан не нашелся?
— Говорят, он улетел, — сказал Козак хмуро.
— Странно, — сказал Петер.
— Странно, как еще все не разлетелись.
— Ничего странного, — со злостью сказал Петер. — Вы никогда не разлетитесь. Вы такие умелые, такие замечательные, вы так хорошо приспосабливаетесь ко всему — и вам так мало надо, чтобы жить… вами так легко командовать… Ненавижу! — задохнулся вдруг он. — Ненавижу вас! Господи, как я вас ненавижу…
Козак сидел и молчал. Утро стремительно превращалось в день, и в этот день следовало еще что-то сделать, потому что так принято в этой жизни.
Мост тихо плыл мимо того берега, и Козак, оторвавшись от своих мыслей, сказал вдруг:
— Смотри, снайпер.
Там, где к серой скале прилепился густой куст краснотала, блеснул зайчик в стекле оптического прицела. Козак вяло помахал туда рукой.
— Не стреляй! — крикнул он. — Нихт шиссен! Донт шут! Но сатена!
Из-за куста показался сначала ствол винтовки, потом голова снайпера. Потом снайпер высунулся по пояс.
— Гива у ло смак цу? — спросил он и, чтобы было совсем понятно, добавил: — Тобако!
— Закурить просит, — перевел Козак. Он похлопал себя по карманам, посмотрел на Петера. Петер вытащил пачку, заглянул. Там было еще пять сигарок. Он оставил по одной для себя и K°зака, выщелкнул из запасной обоймы три патрона и положил их в коробку для тяжести.
— Хази! — крикнул он и, размахнувшись, бросил коробку снайперу. Тот поймал ее, сунул сигарку в рот, закурил, выпустил клуб дыма и изобразил на лице полнейшее блаженство.
— Тенгава ло! — крикнул он. — Блугадрен! Козак дал Петеру прикурить, закурил сам.
— Скорей бы война кончилась, — сказал он. — Мост достроим, будем друг к другу в гости ездить. У них там, говорят, такие места…
— Угу, — согласился Петер. Он выщелкнул еще один патрон, наклонился вперед, заглянув в головокружительную пропасть, и уронил патрон вниз. Он был долго виден — летящей желтой искоркой. Потом исчез.
