Владимир Кузьменко - Гонки с дьяволом
— Вот это верно. Слушай, а ну, пойдем. У меня тут для тебя подарочек! — он спрятал перстень в сейф.
Мы прошли по длинному коридору, затем спустились по лестнице и еще раз поднялись во второе крыло здания. Здесь я никогда не был. Бросалось в глаза роскошное убранство. Ноги тонули в толстых коврах. На подставках стояли фарфоровые и хрустальные вазы. На стенах висели картины. Двери, выходящие в коридор, были занавешены толстыми шторами. Мне показалось, что за ними слышатся приглушенные голоса.
— Это моя квартира, — пояснил мне Можиевский, — я своих обормотов сюда не вожу.
— Кто же здесь убирает?
— А есть тут три бабы. Ну вот и пришли, — он открыл ключом дверь и мы вошли.
В комнате не было мебели. На коврах лежали шкуры белых медведей и там-сям виднелись разбросанные подушки. Окна были заложены кирпичом, оставляя небольшие просветы вверху. В углу, прижавшись друг к другу, сидели три девочки лет шестнадцати-семнадцати в коротких, едва прикрывающих тело, шелковых комбинациях.
— Уже приготовили, — констатировал Можиевский, — молодец, Семеновна! Свеженькие! Два дня назад привезли. Выбирай любую!
Говорят, человек ко всему привыкает. Казалось, участвуя в оргиях, я уже должен был быть готовым ко всему и, как говорится, нарастить себе толстую шкуру. Но здесь, когда на меня в упор смотрели три пары расширенных от страха глаз, мне стало нехорошо. Я пошатнулся. Можиевский по-своему понял мое состояние и расхохотался:
— То-то! Люб ты мне чем-то, потому и дарю тебе самое лучшее. Выбрал?
Не помня себя, я не глядя указал рукою на одну из них.
— А у тебя губа не дура! Ну да ладно! Выбрал так выбрал! Я своего слова назад не беру. Можешь забирать. Ах да! — он подошел к двери и закричал:
— Семеновна! Где ты, старая перечница? Иди сюда!
Через пару минут послышалось громкое сопение и на пороге выросла грузная фигура. С большой натяжкой можно было признать в ней женщину Это была настоящая горилла, с большим мясистым носом и черными густыми усами под ним. Полный портрет довершали массивные плечи и руки с узловатыми пальцами, торчащими из широких ладоней. «Горилла» недовольно уставилась на Можиевского.
— Семеновна, вот эту, — он указал на мою избранницу, — отведешь в его комнату. Накинь на нее что-нибудь. Да предупреди хорошенько, чтобы не брыкалась, а то отдам хлопцам!
«Горилла» шагнула в комнату и, схватив несчастную за руку, потащила ее вон.
— Ты иди к себе, а у меня еще здесь дела. Хочу немного потолковать с ними, — он вытолкнул меня за дверь и я услышал, как щелкнул замок.
Я стоял ошеломленный, еще не придя в сознание от увиденного и от предложения главаря банды. Внезапно из-за двери раздался приглушенный крик.
Бросившись бежать по коридору, я нечаянно столкнул с подставки хрустальную вазу, но она, упав на толстый ковер, не разбилась. Как в тумане я нашел выход и направился в свою комнату.
— Пан! — услышал я и обернулся.
В трех шагах от меня стояла «горилла». — Пан Виктор, — она оказывается знала мое имя, — не туда. Идемте. Пан Стефан приказал приготовить вам другую комнату.
Она повела меня на второй этаж. Остановилась возле одной из дверей и открыла ключом комнату.
— Вот тут вы будете теперь жить, — пояснила она. За дверью оказалась небольшая прихожая, которая вела в другую комнату.
— Возьмите это, на всякий случай, — она сунула мне в руки какой-то предмет, — может и не понадобится, девчонка подготовлена.
Это была плеть.
— Ну я пойду. Закройтесь, — она протянула мне ключ, — сюда не ходят, но кто знает, может быть по пьянке кто-то забредет и помешает, — она захихикала.
Если кто и подумал сейчас, читая эти строки, что я брошусь душить эту гориллу, потом возьму автомат и начну косить бандитов, а затем сам паду изрешеченный пулями, он ошибается. Ничего этого я не сделал. У меня уже были моменты, когда я мог сорваться и наделать глупостей. Сейчас, как никогда, я ясно понимал, что от моего поведения зависит жизнь и благополучие не только шестисот несчастных рабов, живущих поблизости от усадьбы, но и людей, оставшихся дома. Дома? Я поймал себя на том, что назвал общину, в которой нашел убежище, домом. Смогу ли я так ее называть? Да, если заслужу! Но для этого нельзя быть слабонервным хлюпиком. Нельзя выдать себя! И от моего поведения сейчас это тоже зависит. Если окажется, что я вел себя не так, а старая карга это, несомненно, обнаружит и донесет своему хозяину, я буду разоблачен. «Хорошо, — подумал я, — что они еще не связали меня кровью. Наверное, просто не было случая. А если бы? Смогу ли я тогда все трезво взвесить? Хватит ли нервов? Интересно, Штирлиц, не тот, что в кино, а его реальный прообраз, смог ли он сохранить чистоту рук? Я не говорю — помыслов. Помыслы легче сохранить. А вот руки? Как с ними? За что он получил, например, железный крест и благодарность рейхсфюрера? Вряд ли только за вежливые разговоры с пастором Шлагом».
Я повернулся к девушке…
— Как тебя зовут? — спросил я ее уже позже.
— Ильга…
— Ты что, литовка?
— Да… Ты меня не будешь бить? — спросила она тихо.
— Бить?
Она повернулась ко мне спиной. При свете догорающей свечи ясно были видны полосы на ягодицах и бедрах — следы плети.
— Кто это тебя?
— Старуха. Еще вчера… Там их было двое. Одна держала, а другая била.
— За что?
— Просто так. Это, они говорили, подготовка.
— А эти девочки?
— Их тоже. Ты меня не отдашь потом?
— Кому?
— Всем. Чтобы по очереди… Мне сказала старуха, что если я тебе не понравлюсь, то ты меня отдашь «хлопцам». Я тебе понравилась?
Боже, укрепи мою душу!
— Понравилась! Очень понравилась!
— Я старалась!
— Слушай, ты лучше не говори больше ничего.
Я чувствовал, что разревусь сейчас как мальчишка от стыда и ненависти, чувства неизгладимой вины перед этой хрупкой, еще не познавшей любви девочкой. Мысленно я поклялся, что ни один из бандитов не останется в живых!
Я пишу эти строки, чтобы читающий их понял и оправдал ту жестокость, с которой мы покарали бандитов. Как я теперь понимаю своего друга (надеюсь, он снова им будет), расстрелявшего без всякого сожаления моих бывших приятелей.
— Спи, Ильга, ничего не бойся. Я сделаю все, чтобы ты была… — я чуть было не сказал «счастлива», но вовремя осекся. О каком счастье можно было здесь говорить?
Я нежно погладил ее по голове.
— Я хотел сказать, что постараюсь заслужить, если не твою любовь, то твое прощение.
Я еще раз наклонился, поцеловал ее и почувствовал, что ее лицо все мокрое от слез. Она больше не могла себя сдерживать и зарыдала.
Нет! Теперь я глубоко убежден в одном. Понять, что такое гуманизм, впитать его в себя без остатка можно только, познав всю глубину бесчеловечности, жестокости и насилия. Только, возненавидев насилие, возненавидев всеми фибрами души и всеми клетками тела и мозга, можно выковать в себе действенное оружие против него. Это тяжелое и страшное оружие. Оно требует крепких рук, чтобы удержать его, и холодный разум, чтобы, не задумываясь, применить, когда требуется. «А ты сам? — шепнул мне внутренний голос, — тебя же пощадили, несмотря на то, что ты заслужил смерть. Чем ты отличаешься от Можиевского?» «Но я не делал ничего такого!» «Да, но ты собирался это делать. Тебя бы просто заставили это делать, как заставили сейчас!». «Но сейчас другое дело! Я должен!» «Ищешь оправдание? Но признайся, ты же с наслаждением овладел этим юным телом… Ты сейчас философствуешь, высказываешь свои мысли, можно сказать, похвально, но тогда… тогда у тебя на уме не было никакой философии… Что же ты сейчас лицемеришь?»
Этот мучительный диалог продолжался до самого утра. Голос звучал, он долбил мозг беспрестанно, с садистической жесткостью и злорадством, не давая заснуть. Уже рассвело, когда я на какое-то время забылся в тревожном сне. Я спал и не спал, находясь в каком-то оцепенении. Из него меня вывел резкий стук в дверь. Я быстро оделся и, прикрыв Ильгу одеялом, пошел открывать. У дверей стояла старуха.
— Иди, тебя ждут там, внизу, — и, чуть отстранив меня рукой, вошла в комнату.
По ее виду было ясно, что она получила соответствующие инструкции. Я задержался у двери, ожидая, что будет дальше. Старуха, однако, скоро вышла и, удовлетворенно кивнув головой, закрыла дверь на ключ и пошла по коридору.
Вот как! У нее, оказывается, свой ключ. Что было бы с девушкой и, возможно, со мной, если бы я проявил «рыцарское благородство»? Чем бы все это закончилось? Можиевский, видимо, еще не совсем доверял мне. Почему? Что это? Интуиция или я повел себя как-то не так? Что же все-таки вызывало его настороженность? Он часто присматривался ко мне во время так называемых «коллективных развлечений». Надо следить за собой! А может быть я слишком настаивал вчера на выявлении механизаторов? Сегодня об этом ни слова! Но ведь и ждать больше нельзя! Что же делать?
