Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)
Оииэ был простужен, Сэва была занята детьми.
— Шевек, вы не могли бы проводить Вэйю на станцию?
— Боже милостивый, Дэмаэре! Не заставляй этого несчастного защищать меня! Уж не думаешь ли ты, что по улицам рыщут волки? Или дикие минграды ворвутся в город и утащат меня в свои гаремы? Что меня завтра утром найдут на крыльце начальника станции замерзшей, с примерзшими к ресницам слезинками и с букетиком увядших цветов в маленьких окоченевших ручках? О, это мне даже нравится! — Смех Вэйи накрыл ее звонкую болтовню, как волна, темная, гладкая, мощная волна, которая смывает все, оставляя за собой пустой прибрежный песок. Она смеялась не своим словам, а над собой, и темный смех тела стирал слова.
Шевек вышел в холл, надел куртку и стал ждать ее у двери.
Полквартала они прошли молча. Снег похрустывал и скрипел у них под ногами.
— Право, вы слишком любезны для…
— Для чего?
— Для анархиста, — сказала она своим тонким голосом, жеманно растягивая слова (точно с такой же интонацией разговаривал Паэ, и Оииэ, когда бывал в Университете — тоже). — Я разочарована. Я думала, что вы окажетесь опасным и неотесанным.
— Я такой и есть.
Она взглянула на него искоса, снизу вверх. Голова ее была повязана алой шалью; на фоне этого яркого цвета и окружавшей их белизны снега ее глаза казались черными и блестящими.
— Но ведь вы так послушно и кротко провожаете меня на станцию, д-р Шевек.
— Шевек, — мягко сказал он. — Без «доктора».
— Это ваше полное имя? И имя, и фамилия?
Он с улыбкой кивнул. Ему было хорошо, он чувствовал себя сильным, ему были приятны пронизанный светом воздух, тепло его хорошо сшитой куртки, красота идущей рядом женщины. Сегодня его не одолевали ни тревоги, ни тяжкие думы.
— А правда, что вам дает имена компьютер?
— Да.
— Какая тоска — получить имя от машины!
— Почему тоска?
— Это так механически, так безлично.
— Но что может быть менее безлично, чем имя, которое не носит ни один из живущих одновременно с тобой людей?
— Больше никто? Вы — единственный Шевек?
— Пока я жив. До меня были и другие.
— Вы имеете в виду родственников?
— Мы не особенно интересуемся родством. Видите ли, мы все — родственники. Я не знаю, кто они были, кроме одной, в первые годы заселения. Она изобрела такой подшипник для тяжелых машин, который применяют до сих пор, он так и называется — «шевек». — Он опять улыбнулся, еще шире. — Вот настоящее бессмертие!
Вэйя покачала головой.
— Господи! — сказала она. — Как же вы отличаете мужчин от женщин?
— Ну… мы изобрели некоторые способы…
Спустя секунду раздался ее негромкий, густой смех. Она вытерла слезившиеся от холода глаза.
— Да, пожалуй, вы правда неотесанный!… Значит, они все приняли придуманные имена и выучили придуманный язык — все новое?
— Первопоселенцы Анарреса? Да. Я думаю, они были романтиками.
— А вы — нет?
— Нет. Мы очень прагматичны.
— Можно быть и тем, и другим одновременно, — заметила она. Шевек не ожидал, что она окажется сколько-нибудь проницательной.
— Да, это верно, — сказал он.
— Что может быть романтичнее того, что вы прилетели сюда, совершенно один, без гроша в кармане, чтобы выступать за свой народ?
— И чтобы меня, пока я здесь, избаловали всевозможной роскошью.
— Роскошью? В университетской квартире? Господи Боже! Бедняжка! Они вам хоть показали что-нибудь приличное?
— Я был во многих местах, но все одинаковое. Я хотел бы лучше узнать Нио-Эссейя. Я видел в городе только то, что снаружи — упаковку.
Он употребил это сравнение потому, что его с самого начала восхитил обычай уррасти заворачивать все в чистую, красивую бумагу, или пластик, или картон, или фольгу. Белье из прачечной, книги, овощи, одежда, лекарства — все было запаковано в бесчисленные слои обертки. Даже пачки бумаги были завернуты в несколько слоев бумаги. Ничего не должно было ни с чем соприкасаться. Он уже начал ощущать, что он тоже тщательно упакован.
— Я знаю. Вас заставили пойти в Исторический Музей… и осмотреть Добуннаэсский Монумент… и прослушать чью-нибудь речь в Сенате!
Шевек рассмеялся, потому что именно так он и провел один день прошлым летом.
— Я знаю! Они так глупо обращаются с иностранцами. Я сама позабочусь, чтобы вы увидели настоящий Нио!
— Я был бы рад этому.
— Я знаю всяких замечательных людей. Вы здесь застряли среди всех этих нудных профессоров и политиков…
Она продолжала тараторить. Ее бессвязная болтовня доставляла ему такое же удовольствие, как этот солнечный свет и снег.
Они подошли к маленькой станции Амоэно. У нее уже был обратный билет; вот-вот должен был подойти поезд.
— Не ждите, замерзнете.
Он не ответил, просто стоял, громоздкий в подбитой мехом куртке, и ласково смотрел на нее.
Она опустила взгляд и стряхнула снежинку с вышитого обшлага своего пальто.
— У вас есть жена, Шевек?
— Нет.
— Вообще никакой семьи?
— А, вот вы о чем… Есть. Партнерша. И наши дети. Извините меня, я вас не так понял. Видите ли, «жена» — это для меня нечто, существующее только на Уррасе.
— А что такое «партнерша» и «партнер»? — Она подняла на него озорной взгляд.
— Я думаю, вы бы назвали это женой. И мужем.
— Почему же она не приехала с вами?
— Не захотела, и потом, младшей девочке только год… нет, сейчас уже два. И потом… — он замялся.
— Почему не захотела?
— Ну, ее работа — там, а не здесь. Если бы я знал, что здесь ей бы так многое понравилось, я бы просил ее поехать. Но я не знал. Понимаете, тут проблема безопасности.
— Безопасности здесь?
Он снова замялся и наконец сказал:
— Также и когда я вернусь домой.
— Что же с вами будет? — спросила Вэйя, широко раскрыв глаза. Из-за холма за чертой города показался поезд.
— О, скорее всего, ничего. Но есть некоторые, кто считает меня предателем. Потому что я пытаюсь подружиться с Уррасом, видите ли. Когда я вернусь домой, они могут устроить неприятности. Я не хочу этого для нее и для детей. Перед моим отъездом уже было немного неприятностей. Достаточно.
— Вы хотите сказать, что вам будет по-настоящему грозить опасность?
Чтобы расслышать, ему пришлось нагнуться к ней, потому что на станцию, гремя колесами и вагонами, въезжал поезд.
— Не знаю, — сказал он, улыбаясь. — Вы знаете, наши поезда очень похожи на эти. Хороший дизайн незачем менять.
Он вместе с ней подошел к вагону первого класса. Он открыл ей дверь вагона, потому что сама она не стала этого делать. Когда она вошла, Шевек заглянул в вагон, оглядел купе.
— А внутри они совсем не похожи! Это все — для вас? Для вас одной?
— О, да. Я терпеть не могу второй класс. Эти мужчины, которые вечно жуют смолу маэры и плюются. А на Анарресе жуют маэру? Нет, конечно, нет. Ах, я бы столько всего хотела узнать о вас и о вашей стране!
— Я люблю о ней рассказывать, но никто не спрашивает.
— Тогда давайте непременно встретимся и поговорим о ней! Вы позвоните мне, когда в следующий раз будете в Нио? Обещайте!
— Обещаю, — добродушно сказал он.
— Хорошо! Я знаю, что вы не нарушаете обещаний. Кроме этого, я пока ничего о вас не знаю. Но это я чувствую. До свидания, Шевек. — На секунду она положила руку в перчатке на его руку, которой он держался за дверь. Паровоз загудел в две ноты; он закрыл дверь и стал смотреть, как отходит поезд. В окне мелькнуло белое и алое — лицо Вэйи.
Он вернулся в дом Оииэ в очень жизнерадостном настроении и дотемна играл с Ини в снежки.
РЕВОЛЮЦИЯ В БЕНБИЛИ! ДИКТАТОР БЕЖАЛ! СТОЛИЦА В РУКАХ ПРЕДВОДИТЕЛЕЙ МЯТЕЖНИКОВ! ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СЕССИЯ СПП! НЕ ИСКЛЮЧЕНО ВМЕШАТЕЛЬСТВО А-ИО.
«Птичья» газета была настолько возбуждена, что напечатала самым крупным шрифтом, какой у нее был. Жертвой этого возбуждения пали и орфография, и грамматика: «К вчерашней ночи мятежники удерживают все к западу от Мексти и жестоко нажимают на армию». Так обращались с глаголами ниоти: и прошедшее, и будущее время загоняли в одно насыщенное, неустойчивое настоящее время.
Шевек прочел газеты и разыскал описание Бенбили в Энциклопедии СПП. По форме это государство было парламентарно-демократическим, фактически же — военной диктатурой, им управляли генералы. Это была большая страна в Западном полушарии — горы и засушливые саванны, мало населенная, бедная.
— Надо было мне ехать в Бенбили, — думал Шевек, потому что представление о ней притягивало его; он представлял себе бледные равнины, ветер над ними. Новость странно взволновала его. Он слушал все сводки по радио, которое до этого почти перестал слушать, обнаружив, что его основная функция — рекламировать товары. Сообщения по радио, как и по официальному телефаксу в общественных местах, были краткими и сухими: странный контраст с популярными газетами, с каждой страницы которых кричало слово «Революция».
