София Кульбицкая - Каникулы совести

Уже на пляже, когда мы все успели по разу купнуться и обсохнуть, произошёл ещё один мелкий инцидент. Не помню, упоминал ли я уже где-нибудь об оригинальных свойствах Альбертикова юмора. Если нет, то рассказываю. Короче, с остроумием у него было туговато. Само по себе это бы еще ничего: он был скорее вдумчив, чем весел, немного рохля, и в этом была своя прелесть. Никто и не требовал от него сверкать и искриться, как Игорь Кострецкий. Каждому свое. Но беда именно в том, что периодически ему взбредало выступить в чужом амплуа. Особенно ярко это проявлялось, когда Кострецкого почему-либо не было рядом, что, видимо, ввергало Альбертика в эйфорию вседозволенности. На него вдруг накатывал приступ ничем не обоснованного веселья — и он принимался острить, как он думал, в стиле Кострецкого, а на самом деле — сугубо в своем выморочном духе, отчего всем становилось неловко и противно.

В этот раз, например, он, уставившись мне прямо в глаза своими мутноватыми, красными от солнца и воды зенками, заявил, что я мол, по выходным «шабашу» — устраиваю своим проштрафившимся клиенткам подпольные аборты. Поначалу я решил, что это он всерьез (шутки Альберта всегда было трудно распознать). Испугался, идиот, начал лихорадочно оправдываться, что-то доказывать, клясться, что ни сном, ни духом — подпольные аборты в наше время штука серьёзная. Но вдруг заметил, что Альберт, ковыряя меня сосредоточенным взглядом юного натуралиста, весь так и заходится от плохо сдерживаемого смеха. Тут я, конечно, заткнулся — но не думаю, что сумел полностью скрыть тошнотворное чувство, смесь ярости и беспомощности, которое в подобные минуты поднимается во мне откуда-то изглуби, как отрыжка, и заставляет задыхаться и трястись. Обычно в таких случаях Игорь Кострецкий появлялся невесть откуда и ловко разруливал ситуацию. Но, как назло, именно в этот-то момент его рядом и не оказалось — только что он, подняв фонтан брызг, с пронзительным визгом слетел с тарзанки, прятавшейся в тёмной кроне плакучего дерева на противоположном берегу, и теперь на зеленоватой поверхности торчала, как поплавок, маленькая тёмная голова со смутно угадываемым оскалом счастливой улыбки.

— На что иначе вы живете? Сейчас ведь всё так дорого!..

— Алик, как тебе не стыдно, — тихо сказала Кутя, положив тонкопалую перламутровую ладошку — бедняжка почти не поддавалась загару — на его круглое, мучнистое плечо. На меня она старалась не смотреть. Но он не унимался:

— А почему мне должно быть стыдно?! Это ему пусть будет стыдно! Это ведь он делает подпольные аборты, а не я!..

Я отшучивался, как умел (а что мне ещё оставалось?), но больше как-то машинально, понимая, что в этой словесной перепалке я изначально — проигравший. Я никогда не умел поставить Альберта на место — даже Кострецкому мне проще было дать отпор! — и дело тут было вовсе не в его громоподобном статусе, а единственно в моем чувстве неизбывной, стыдной вины перед ним, о котором он, возможно, догадывался. Вот и теперь мне начинало казаться — и это было самое мерзкое во всём происходящем — что я действительно в каком-то извращённо-метафорическом смысле делаю подпольные аборты. Вот, например, то, что я собираюсь сделать с ним, вполне можно назвать подпольным абортом. Меня всего передёрнуло от мысли, что Альбертик, как все живые твари чуткий к своему смертному часу, некой глубинной частью себя, возможно, зафиксировал наползающую на него тень — и теперь это неосознанное, но мучительное предчувствие в виде таких вот идиотских шуточек лезет из его подсознания, словно поднявшееся тесто из кастрюли.

Кстати, как оно там?..

Вернувшись в персиковый павильон, мы с восторгом убедились: превосходно взошло, прямо-таки рвётся на волю — и, кажется, только того и ждёт, чтобы Кутя проделала над ним все нужные манипуляции. Девочку не нужно было долго упрашивать. Стоило посмотреть, как ловко она орудовала скалкой — словно всю жизнь этим занималась. Не помешал даже Игорь, катавшийся по полу в диких судорогах хохота, коими раздирали его раритетные термины «противень» и «защипать». Я вовремя вспомнил, что яичным белком надо смазывать сам пирог сверху, а вовсе не «протвень» (адаптированная версия названия) — тот смазывается маслом. Словом, в технологическом процессе тем или иным боком поучаствовали все — и даже Альберт, ухитрившийся каким-то чудом стащить у Игоря его любимые маникюрные ножницы, в последний миг с эффектным щёлканьем выстриг в крышке пирога несколько аккуратных отверстий — зачем, он не знал, но уверял, что «его бабушка всегда так делала».

Когда дверца духовки с подозрительным хрустом закрылась за страдальцем, успокоившийся Игорь, по природе скорее технарь, нежели гуманитарий, ещё с минуту поколдовал над пультом управления, налаживая нужный режим — и, наконец, убедившись, что всё в порядке, бодро провозгласил:

— Айда в бадминтон, Клавиатура! Нечего тут своими флюидами технику ломать и мешать старшим разговаривать!..

— из чего я очень ясно понял, что шуточки закончились и над моим ухом отчётливо тикает пущенный мастерской рукой хронометр — не тот, что в микроволновке, а куда более внушительный и грозный.

Нельзя сказать, что я (хотя бы подспудно) не ожидал этого. Но одно дело — ждать и предугадывать, и совсем другое — получить удар поддых. Интересно, подумал я, как он объяснил эту небольшую рокировку Гнездозору. Неужели намекнул на моё нездоровое пристрастие к первой леди России, которое необходимо пресечь на корню?..

Едва ли. Альбертика бы такое не проняло — по большому счёту ему было абсолютно наплевать на Кутю. Как, впрочем, и на всё остальное — я давно это понял. Удивительно, но он будто никогда не знал ни ревности, ни раскаяния, ни стыда, ни прочих так называемых «комплексов». А ведь в детстве он был совсем другим, этот всхлипывающий вундеркинд. Что же так непоправимо изменило его — абсолютная власть, ощущение своего бессмертия, или просто — сама жизнь?…

Тот, о ком я размышлял, сидел, как ни в чём не бывало, на стуле-пне, уперевшись локтями в колени, а подбородком — в кулаки, бессмысленно улыбался и с интересом пялился на окошко микроволновки, где под негромкий монотонный гул созревало, медленно кружась в красноватом мареве, чудо совместной кулинарии. Спонтанный «тет-а-тет» со страшным гостем из прошлого ничуть не беспокоил его.

— Скажи, Саш, а каково это — быть бессмертным?.. — неожиданно для самого себя спросил я.

Мне вдруг пришло в голову — как странно, что все эти дни я по уши увязал в различных теориях, рефлексии, пустых раздумьях, — но почему-то ни разу не удосужился хотя бы попытаться просто, по-человечески поговорить с Альбертом — и расспросить его обо всём, что меня так волнует. Самому-то ему как?.. Что он чувствует, о чём думает, чего боится?.. Почему, чёрт дери, мы всегда выбираем окольные пути, вместо того, чтобы идти к цели прямой и широкой дорогой?..

Это был опасный миг. Ибо я неожиданно понял: скажи он сейчас, что счастлив, что всё замечательно — я плюну на всё, на завуалированные угрозы Кострецкого, на храм «under construction», на свои логические выкладки и даже на Кутину будущность — и оставлю его в покое (пусть хоть кто-то в этом мире будет доволен собой и гармоничен). А Россия?.. Ну, поживёт ещё немного под властью тирана…

Но Альбертик только растянул белую щёку в добродушной улыбке, почесал спину о кусок коры, с поддельной естественностью торчавший из стула-пенька — и, уютненько махнув ладошкой, миролюбиво ответил:

— Так же.

Видимо, я не удержался и хмыкнул, ибо он тут же принялся пояснять:

— Ты же сам, дядьТоль, пишешь об осознании бессмертия души как средстве против депрессий и психогенных заболеваний. (Ты не думай, я почти все твои работы читал. Я в детстве сам мечтал стать психологом и работать на телефоне доверия. Ну, вот как оно всё получилось). Ну так, в общем, я же по-любому бессмертен. Как и мы все. Так какая мне особо разница?..

Он не лукавил. Я видел, что ему действительно всё равно. Удивительный человек, монстр, а не человек. И это я его создал.

Ну что ж. Можно с чистой совестью приступать к выполнению важной государственной миссии. Вот только, убей Бог, я не знаю, с чего начать. Тогда, шестьдесят пять лет назад, мальчик был весьма эмоционален — это-то и сыграло роль спускового крючка. Теперь же никаких эмоций у него нет и зацепиться мне не за что, и старинный таймер СВЧ-печи напрасно отсчитывает ценные секунды, улетающие впустую. Кострецкий меня за это не похвалит.

(При чём тут Кострецкий, чёрт дери?!..)

— Неужели тебе не бывает страшно? — всё пытался пробить я эту флегму. Бедняга явно был недоволен, что я нарушаю его кулинарную медитацию. Сейчас ему можно было дать не тридцать пять, а все три. Надо же, что-то его всё-таки ещё интересует в этой жизни.

— Чего «страшно»-то, дядяТоль?..

— Ну… что надоест…