София Кульбицкая - Каникулы совести
Но обратной дороги у нас не было — как и тогда, шестьдесят пять лет назад.
Кстати, вот ещё одно интересное наблюдение. Я понял-таки, почему он всё это время меня избегал. Некоторые случайные фразы и оговорки моего пациента, которые я — по долгу службы — очень тщательно фиксировал и анализировал, привели меня в конце концов к самонадеянной, но, если вдуматься, вполне логичной мысли, что всё это время Альбертик попросту чувствовал себя в долгу передо мной, не зная, как покрыть вексель хотя бы отчасти — что и порождало в нём вполне понятную неловкость и скрытую агрессию, которая всегда мучит нас перед лицом кредитора, независимо от того, сколько мы ему задолжали — пять копеек, рубль или целую жизнь.
А что мучило меня?..
Как-то раз, после одной из таких вот познавательных прогулок я, неожиданно проснувшись посреди ночи (чего прежде никогда не бывало), обнаружил, что моя подушка мокра чуть не насквозь. Почему ты не сообщил тогда, что выжил, Альберт? Почему не набрал номер, не подозвал «дяденьку», не поблагодарил хотя бы, маленький вундеркинд? Ты всё мне исковеркал. Ведь, если бы не ты, у меня сейчас, наверное, была бы нормальная, счастливая семья — совсем такая, как эта, ну вот эта, наша, дачная, — только настоящая. И сын, похожий на Игоря… ну ладно, пусть на тебя, его ведь и звали бы так же, и внучка, похожая на Лизу и на этого славного беленького кутёнка.
«Залечи мои ссадины,Будь со мной хоть недолго,Ты — мой ангел-хранительИ совесть моя.»
В последний день Правительственных Каникул президент Гнездозор пожелал осмотреть свой будущий храм.
Оказывается, доселе он его ни разу не видел — ну, не то что совсем не видел, а присутствовал при торжественной закладке фундамента и самолично разрезал розовую ленточку, после чего как-то забыл о нём — и вспомнил только сейчас, когда отъезд приблизился вплотную. Мы с Игорем Игоревичем с радостью вызвались сопровождать его к месту престу… пардон, строительства.
Погода, похоже, решила добить нас, яркосиний шершавый многоугольник, вырезанный уходящими ввысь кронами, ни на секунду не поменял форму, пока я глазел на него, задрав голову. Видимо, желая испить последний райский день до донышка, солидные государственные мужи неожиданно разрезвились, как малые дети. Кострецкий подобрал где-то увесистую корягу — и теперь, грозно потрясая ею над головой, гонялся за хихикающим Альбертиком, довольно ловко игнорирующим коварные подножки, подставляемые ему деревьями. Иногда он всё-таки спотыкался о бревно или корень, отпускал крепкое словцо — и тогда по роще гулко разносилось двухголосое гоготание (Кострецкого — нотой повыше, Альберта — погрубее). Я не принимал участия в их милой забаве, плетясь чуть позади и горестно размышляя о том, что — в тусклом освещении моего почтенного возраста — до следующих каникул осталось-то всего ничего.
Помощи ждать было неоткуда — оставалось разве что молиться. Самому себе, в храме «under construction». Мы как раз добрались до сетки с готической табличкой, и Альбертик, забросив постылую игру, уставился на диковинку с неподдельным интересом.
Гуськом вошли в калитку. Альберт по-бабьи охал да ахал, изумляясь, как причудливо видоизменилась с тех пор, что он видел её в последний раз, огромная глинистая ямища. Это ещё что. Кострецкий сулил, что через секунду-другую наш экскурсант и вовсе уписается от удовольствия — причём ошпарит себе при этом торчащие из сандалий большие пальцы (неухоженные, с вросшими ногтями и заусенцами). Как всегда, он попал в точку. Оказавшись внутри здания, Альбертик пришёл в полный восторг — состояние, которое удостаивало его нечасто. Особенно ему понравился отороченный колоннами неф и высокие хоры — по его словам, «совсем как в настоящей церкви». Тут, кстати, ему пришлось столкнуться и с уникальными акустическими эффектами культовой постройки, что было, пожалуй, даже перебором сильных впечатлений. А Кострецкий ещё и поддал жару, неожиданно испустив такой пронзительный клич, что мы вдруг оказались все в белом — это сверху посыпалась то ли штукатурка, то ли пыль.
Счастливый богочеловек тут же возжелал повторить фокус — и заорал так, что лучше б мои бедные уши кто-нибудь попытался прочистить вантузом. Достигнутого, однако, нашим деятелям показалось мало — оба были уверены, что храм, пусть даже недостроенный, таит в себе ещё множество пикантных загадок и заманчивых возможностей, которые они просто обязаны вскрыть и выволочь на свет. Несколько минут они попросту бегали по нему туда-сюда, упоённо соревнуясь друг с другом силой голоса и изощрённостью фиоритур. Глядя, как два взрослых, солидных супермена по-щенячьи резвятся, издавая протяжные звуки разного диапазона и громкости и радуясь тому, как мощно звучит каждая нота, отскакивая от стен и многократно отдаваясь под высоким куполом, я — несмотря на своё тоскливое настроение — не смог удержаться от улыбки.
Меж тем Альберт неожиданно смолк — да так и застыл, высоко запрокинув голову и озадаченно глядя на сводчатый потолок. Я было решил, что его заинтересовал подмалёвок — не иначе, там должен был в скором времени нарисоваться наш экстравагантный дуэт с телефонными трубками в руках. Но он спросил:
— Игорь, а вот эта золотая полоска, вон там, поверху — это сусальное золото, что ли? Странная технология…
Игорь глянул вверх, нахмурился, пожал плечами и тоже надолго озадачился.
— Без понятия, — наконец, произнёс он. — Действительно, надо бы как-то прояснить этот вопрос. Но не сусальное золото, точно. Может, голограмма?
— Да не-е, — возразил Альберт, — скорее всего, простое напыление. Голография — дорогая технология, а я-то знаю, как этот твой ворюга Страстюк (министр финансов) распределяет сметы.
Оба рассмеялись; невинный этот смех, превращённый покойным архитектором в демонический хохот, прокатился по помещению зловещими и гулкими раскатами.
— И всё-таки это голограмма, — настаивал Игорь. — Здание рассчитано века на два-три, не меньше («а там уж другой человек будет заниматься ремонтом», — в сторону со вздохом). Я лично давал указание, чтобы на материалах не экономить. А я не думаю, чтоб меня тут считали за полного дурачка…
Он снова нахмурился и почесал пальцем гладкую смуглую щёку.
— Тебя держат именно за него, Игорёк, — оживился Альберт. — Вот, я даже отсюда вижу крупинки — у меня, слава тебе, со зрением ещё с середины тридцатых всё в порядке. Это самое обыкновенное, стандартное, банальное напыление!
— Ты бы и так их увидел. Голограмма.
— Напыление!
— Голограмма, властью клянусь.
— А ты как думаешь, Витальич? — вспомнил вдруг обо мне Альбертик.
Мне бы ваши проблемы, хотел сказать я, но вовремя спохватился. Однако проницательный Игорь, видимо, прочёл на моем лице раздражение, ибо в своей манере коротко хохотнул и, добродушно махнув рукой, сказал:
— Голограмма. Спорим. На бутылку коньяка Реми Мартен.
— Напыление, — возразил Альберт. — ДядьТоль, разобьешь?
Они дурачились, как мальчишки — эта перепалка явно доставляла им удовольствие. — Ну, ну, сейчас посмотрим, как наш всезнающий Игорёк облажался. — Да ну что вы, господин Гнездозор, марать свои белы ручки? Я сам слазию. — Знаю я, змей, как ты слазиешь. Я тебе не доверяю. — Невозможно было без смеха смотреть на них, щенки.
Да тут ещё Альберт, чего никто из нас не ожидал, действительно ухватился обеими руками за испачканные цементом и краской пластиковые леса — и с демонстративным кряхтением подкатил их к стене. Затем поставил ногу на нижнюю перекладину (бедняга Кострецкий, всё ещё не веривший, так и согнулся пополам от хохота!) и хорошенько потряс конструкцию, как бы проверяя на крепость. Видимо, та его вполне удовлетворила, ибо в следующий миг он уже карабкался вверх с неожиданной для такого мешка ловкостью, невзирая на то, что шаткая, катучая вышка-тура так и ходила ходуном.
— Куда полез, клоун?.. — хохотал Кострецкий, утирая глаза кончиком батистового платочка.
Но наш герой уже стоял коленями на платформе и, мило барахтая пухлыми руками, пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Качнувшись, он ухватился за стену, постоял так немного, возвращая себе равновесие — и наконец, с торжествующей улыбкой обернулся к нам, показывая палец, испачканный в золоте. Солнце, невесть как прокравшееся в одно из небольших стрельчатых окон, падало сбоку на донельзя довольное щекастое лицо, делая его необычно выразительным и причудливо-рельефным.
А я, старый дурак, вдруг растрогался до слез. Странно, но только сейчас я вдруг ясно увидел — и поразился, как мог не замечать этого раньше? — что ему куда больше семидесяти. Он улыбался своей фирменной экранной улыбкой, крепкими, хорошими зубами, — но меня уже ничего не могло обмануть: каким-то необъяснимым образом это была БЕЗЗУБАЯ улыбка, улыбка добродушного старичка, который давно пережил все главные катаклизмы своей жизни — и научился от души радоваться пустякам: солнцу, цветку, выигранному мелкому спору. Он хорошо знал, в чём истинная прелесть бытия — и не считал нужным растрачивать душу на такие расплывчатые понятия, как бессмертие, власть, любовь.
