Дмитрий Барчук - Новый старый год. Антиутопия
– Эх, цыганочка! С выходом! – крикнул Крутоложин.
И ноги, подчиняясь задорной музыке, сами пустились в пляс: настоящий, русский, вприсядку, с выкидыванием коленцев.
Эх, яблочко,
Да на тарелочке.
А надоела мне жена,
Пойду к девочке! – наяривал на гитаре Луковский, а партизаны лихо отплясывали «Камаринскую».
10. Любовь и смерть
Гуля отстранилась от партизана и попыталась перевести их общение в нейтральное русло.
– А я никогда не думала, что русские могут так танцевать, – сказала девушка, поправляя рукой растрепавшуюся челку.
– Здесь из русских один Крутоложин да еще пара бойцов. Хотя, с другой стороны, – все мы здесь русские. Это уже не национальность, а судьба или образ жизни. При котором ни сама жизнь, ни смерть много не значат. Не случайно слово «русский» – прилагательное, – ответил ей Штайн, который вместо светской беседы куда бы с большим рвением занялся бы с этой очаровательной особой чем-нибудь более конкретным. – Луковский, что играет на гитаре, – русский еврей, а все старинные романсы, частушки и особенно белогвардейские песни знает, как «Отче наш». Я – русский немец. А есть еще русские украинцы, русские белорусы, поляки, татары, корейцы, башкиры, даже один русский хант.
– Я тогда тоже – русская татарка.
– Я это понял, – прошептал Дмитрий и в очередной раз попытался ее поцеловать.
Но девушка уклонилась от его объятий.
– Но почему?! – довольно громко спросил мужчина, так что его слова услышали копошившиеся невдалеке более раскованные любовники.
– Я тебе совсем не нравлюсь? – обиженно поинтересовался он.
– Не в этом дело, – ответила девушка.
– А в чем же тогда? Если ты стесняешься посторонних, то давай я сейчас попрошу у Крутого ключи от директорского кабинета. Там нам никто не помешает, – не унимался Штайн.
– Понимаешь, я не могу.
– У тебя что, месячные? Так не переживай, я не брезгливый.
– Нет.
– Тебе противно наше общество? С коммунарами наверняка была бы более покладистой?
Гуля резко встала, откидывающееся сиденье громко хлопнуло о спинку стула. Ее черные глаза блеснули в темноте. Штайну вначале показалось, что в них сверкнула ненависть, но, присмотревшись, он увидел, что в глазах у девушки появились слезы.
– Только не реви. Не надо. Не хочешь так не хочешь. Насиловать тебя я не буду. Садись и успокойся, – произнес отвергнутый мужчина.
– У тебя есть закурить? – спросила она.
– Только папиросы. Будешь?
– В самый раз.
В углу зала засветились два тлеющих огонька. Запах дыма и никотин произвели успокаивающий эффект. Дмитрий почувствовал, что женщина расслабилась, перестала быть такой неприступной, и тогда он выдвинул свой последний, самый главный аргумент.
– У нас утром будет очень важная боевая операция, – произнес он.
– Я это уже поняла из тоста вашего командира, – ответила девушка.
– С нее многие не вернутся. Но я – точно.
– Зачем ты себя заранее приговариваешь? Так и на самом деле беду накликать недолго, – затянувшись папиросным дымом, сказала Гуля.
– Я смертник, – признался Штайн.
Воцарилась пауза, после которой Гульнара спросила бойца:
– И что же, у вас нет ни одного шанса выжить?
Она почему-то назвала его на «вы».
– Ни малейшего. Оттуда, куда я пойду, не возвращаются. А если и вернусь, то проживу потом максимум пару дней.
Девушка молчала и смотрела на него, пока догоревшая папироса не обожгла ей пальцы. После чего она приблизила свои губы к его губам и впилась в них страстным поцелуем. У подрывника сердце готово было выскочить из груди, настолько призывным и многообещающим был ее поцелуй.
– Ну где же твои ключи, солдат? Неси их скорее. Я так тебя хочу! – лихорадочно прошептала она.
Что она выделывала, эта худенькая маленькая девочка! Дмитрий еще не встречал на своем веку такой темпераментной, страстной женщины. Каждое ее движение судорогой сводило его мышцы. Ее руки, губы, язык были воплощением самой нежности, и она доводила его ими до верха земного блаженства. А насколько она была отзывчивой на его ласки! Она кричала, билась под ним, исходя от страсти. И это проявление первобытных, животных чувств невероятным образом возбуждало любовника и делало его необычайно сильным и неутомимым.
Когда они оба истощили себя до отказа и лежали в томной неге на директорском диване, накапливая в себе силы для новых любовных подвигов, Штайн признался ей:
– У меня никогда такого не было.
Женщина благодарно прижалась к нему своим гибким, эластичным телом и тихо прошептала на ухо:
– У меня тоже.
– Я думал, что мы весь отряд разбудим. Так ты кричала.
– Правда? – удивилась она. – А я не помню. Я улетела. Мне так было хорошо.
Она лениво, по-кошачьи выгнула спинку и потянулась. Да так эффектно, что любовник вновь почувствовал прилив желания. Он прикоснулся губами к ее ушку и стал нежно обследовать языком эту часть ее тела. Она вжала голову в плечи и мягко, ненавязчиво отстранила его.
– Могу я попросить тебя об одном одолжении? – прошептала она.
– О чем угодно, моя королева, – прорычал в ответ мужчина, пытаясь ухватить ртом ее ушко.
Продолжая удерживать рукой его мощную шею, Гульнара ласково проворковала:
– Пожалуйста, возьми меня с собой на задание.
Всю истому, всю негу с него как ветром сдуло.
– Ты что? Ты в своем уме? Ты понимаешь, о чем ты просишь? Нет! Нет! И еще раз нет! – поспешил категорически отвергнуть ее предложение партизан.
Он вскочил с дивана и принялся судорожно искать в темноте свою гимнастерку, в кармане которой лежала пачка «Беломора».
Гуля села на диван, поджала коленки к подбородку и смотрела, как он голый мечется по комнате в поисках своей одежды.
– Посмотри под столом. По-моему ты туда рубашку бросил, – посоветовала она Дмитрию.
И оказалась права. Когда он закурил папиросу, она попросила его прикурить и для нее.
Сделав несколько затяжек, она заговорила:
– У нас с тобой никогда ничего не произошло бы, если бы ты не признался, что не вернешься с задания. Да, правда, я была самой похотливой, самой развратной сукой в борделе у Геббельса. У меня было столько мужиков, что и счесть трудно. Но я им всегда вела счет. Как снайпер, делающий насечки на прикладе винтовки после каждого удачного выстрела. За три месяца я обслужила сорок клиентов. Ты у меня сорок первый.
– Мне это совсем не интересно знать, – огрызнулся Штайн.
Ему были неприятны ее слова.
– Нет, ты дослушай до конца мою историю. Прошлым летом я закончила языковой колледж под Нью-Йорком и собиралась поступать в Йельский университет на специальность «бизнес и финансы». Но пришло письмо из России. Соседка написала, что вся моя семья: мама, папа, два младших брата и сестренка – расстреляна дома так называемым отрядом зачистки микрорайона. Мой папа работал главным инженером в «Трансгазе», а мама учительницей в школе, братья и сестра учились в гимназии – в пятом, восьмом и десятом классах. Папа всегда хорошо зарабатывал, мог даже меня отправить учиться в Америку. Кто-то ему позавидовал, донес на него, и ретивые коммунары постарались поскорее избавиться от буржуазного семейства. Не было никакого суда и следствия. Просто пришли домой под утро и расстреляли всех из автоматов. Детей – прямо в кроватях. Это мне соседка потом рассказала. Я неделю рыдала, не могла успокоиться. Хотела наложить на себя руки. А потом решила вначале отомстить. У нас в колледже учился один странный парень – негр. Он был родом из Эфиопии, но уже имел американское гражданство. У него врачи обнаружили СПИД. Причем какую-то необыкновенно активную его разновидность, убивающую человека в срок от двух до десяти месяцев. Неминуемо. Независимо от того, сразу он заболевает или становится вначале просто носителем ВИЧ-инфекции. Причем выявляется этот вирус непросто. Обыкновенный тест его никогда не распознает, надо делать довольно-таки дорогостоящее исследование. Я как узнала об этой заразе, сразу же поняла, какой будет месть. Набилась в подружки к эфиопу. Это было очень трудно сделать. Он вел очень замкнутый образ жизни и сторонился любых контактов. Мне пришлось рассказать ему всю правду о себе. И он меня понял. Мы прожили с ним чуть больше месяца. Его парализовало, и он умер у меня на руках. Но я унаследовала от него смертельный вирус. Бог внял моим молитвам, и я не заболела сразу, а стала вначале вирусоносительницей. У меня в запасе было меньше года. Я вернулась в Россию. И мне вновь повезло. Меня арестовали как американскую шпионку и поместили в лагерь, где меня и присмотрел для своей потешной роты товарищ Веселый.
– И сколько тебе еще осталось? – сухо спросил девушку Дмитрий.
