Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)
Но нет: хотя бы реакцию Памажинного придётся пронаблюдать.
Тот пока про абсурд и дерзость не голосил, но как раз подносил неверной рукой лорнет — безвкусный, с избыточным перламутром. Такое чувство, что этак трети высшей знати украшения выбирают кабацкие девки сообразно кабацкому же принципу «чтоб блестело».
— Ваша Светлость?!
Золотцу из-за грузной спины не было видно, однако, судя по шороху, многие обернулись.
— О, простите мне мою неучтивость! Я так рад, так несказанно рад, что вы… собственной персоной… в такой непростой для Европ момент… Ваша Светлость, но мы не были предупреждены… — сконфуженно забормотал Памажинный, обыкновенно утомительно велеречивый.
Золотце прыснул. Одно любопытно: он правда так слаб зрением — или на почве напряжённых отношений с Европами помутился умом? Хэр-то Ройш почти в три раза младше «Вашей Светлости»!
— Вы ошиблись, Шурий Шурьевич, — стальным голосом прервал бормотания средний, ныне единственный, Асматов. — Перед вами Константий Константьевич Ройш, сын покойного Константия Вальтеровича. Прибыл из самого Петерберга.
«Петерберг» он выплюнул, не дожевав.
Памажинный до того побагровел, что со спины казалось, будто у него вот-вот задымятся уши. Всё же не дело это — в столь почтенном возрасте управлять государством. А ежели его удар прохватит? А ежели удар прохватит тут всех тех, кому давно пора было укатить в Европы на лечение, плавно перетекающее в погребение?
Кто-то в зале захохотал. По неподражаемым нервическим ноткам Золотце признал барона Улина — этому и возраста дожидаться не надо, чтобы за ним пришёл удар.
— Господа, господа, это великолепно! — воскликнул он. — Предлагаю вступить в сговор. Давайте же подпишем отречение, а Союзному правительству потом ответим, что перепутали младшего Ройша с самим герцогом! А если уж сам герцог требует отречения…
— Отречения? — осоловело переспросил Памажинный.
— Отречения, отречения, Шурий Шурьевич. Коллективного единогласного отречения, роспуска и упразднения Четвёртого Патриархата.
— А как же… кто же… кто править-то будет?
Золотце сделал шаг вперёд и у самого уха Памажинного гаркнул:
— А что значит «править», Шурий Шурьевич?
Удар так удар.
Памажинный дёрнулся и выронил безвкусный лорнет. Лорнет Золотце инстинктивно поймал. Повертел в руках, хотел было отдать, но передумал — редко встретишь настоящий эталон пошлости. Ещё и здоровенная монограмма рубинами на тоненькой ручке, это ж надо!
— Простите, господа, — Золотце улыбнулся всему Изумрудному залу разом. — Продолжайте, вам чрезвычайно увлекательно внимать. Обо мне забудьте, я из свиты герцога.
Изумрудный зал не отличался просторностью — Четвёртый Патриархат в полном составе был бы там стеснён, но полного состава Патриаршие палаты не видели, должно быть, с января. Из восьмидесяти человек шестеро закончили свои дни в Петерберге, ещё почти четыре десятка разъехались кто куда, подальше от европейского гнева, пятеро оставались в Столице, но симулировали разнообразные хвори. Граф Жуцкой недавно тоже этим занялся, но в его случае так решил хэр Ройш.
А значит, в Изумрудном зале собралось сегодня немногим больше тридцати человек.
Они сидели за длинным столом, а хэр Ройш, Мальвин, Скопцов и невозмутимо презрительный секретарь Кривет расположились в специально принесённых креслах подле пары бронзовых грифонов. Грифоны были огромные — гораздо крупнее настоящих волков, от которых им досталось тело, и уж точно крупнее сов, от которых им досталась голова. Сторожили они, конечно же, дверь для прислуги, стыдливо покрашенную под стену. Золотце настоял, чтобы все держались поближе к выходу — тем более что о выходе для прислуги членам Четвёртого Патриархата думать не пристало.
Этот выход, этих грифонов, эти стены он успел выучить лучше собственного дома. Тщательные приготовления, начавшиеся с самого приезда, будто натоптали в Золотцевой голове. Выбрать место, пронести необходимое, всё обустроить, проверить в сороковой раз… Сны Золотцу в последнее время снились тоже в изумрудных тонах.
— Как они здесь очутились?! — не унимался Памажинный. — Они должны находиться под арестом! Они должны ответить!
— Шурий Шурьевич, это мы уже обсудили, — вальяжно запрокинул голову Улин. — И это, и многое другое — вступительная речь уже произнесена, господа уже обозначили свои намерения, уже признались, что сменили нам стражу на своих людей… Вы пришли в самый разгар пиршества! Присаживайтесь и получайте удовольствие. Если сможете.
По левую руку Улина обнаружился его протеже, вечно пребывающий в каком-то едва ли не отроческом недовольстве всем миром — такое в высшей степени странно наблюдать у человека, который не вчера достиг совершеннолетия. Золотце нахмурился: лиц, не состоящих в Четвёртом Патриархате, они (через посредничество секретаря Кривета) не приглашали. Заседанием это мероприятие назвать, безусловно, нельзя, однако явление барона Улина с протеже настораживало. Очень хотелось верить, что это всего-навсего очередной пируэт непростых отношений, а не…
Что именно «а не», Золотце сочинить не мог, но от предчувствия некой неучтённой пакости избавиться тоже не получалось.
— Я ведь вас видел прежде… — заявил злосчастный протеже, поймав взгляд Золотца. — Я видел вас здесь, в палатах…
— Зато мы не видели вас в списках членов Четвёртого Патриархата, — процедил хэр Ройш и кивнул Золотцу. — Предполагается, что увидели бы через год-другой? Хотя нет, по законам вашего государства вы ведь не удались происхождением, чтобы войти в правящий орган, пусть даже и по протекции.
О том, как страстно хэр Ройш ненавидит протекции, можно было бы поставить оперу.
— Чьего, говорите, государства? — осклабился пузатый и лоснящийся граф Придаль, для обладателя столь выдающегося пуза человек поразительно твердого характера. — Уже отмежевались от нас? А ежели мы не признаём автономию Петерберга?
— Сколько угодно, — отмахнулся хэр Ройш. — Что признавать, а что нет — ваше личное дело, имеющее касательство лишь к адекватности вашего же личного восприятия данных нам фактов. А факты таковы: с ноября минувшего года Петерберг не отчислял в казну налоги, никоим образом не сообразовывал свои действия ни с законодательными актами Росской Конфедерации, ни с конкретными указаниями тех членов Четвёртого Патриархата, что удосуживались указания давать. Более того, Петерберг последовательно защищал свои интересы в ущерб интересам Четвёртого Патриархата. Следует ли ознакомить вас с примерами, или все сознают, о чём мы говорим?
Золотце опёрся спиной на бронзового грифона и с наслаждением всмотрелся в лица самых стойких членов Четвёртого Патриархата. В прошлое своё путешествие он не задавался, конечно, таким вопросом, но если бы пришлось мысленно отделить тех, кто сбежит, от тех, кто останется, Золотце наверняка бы угадал почти всех.
Пожалуй, здесь отчётливо не хватало экстравагантного и самовлюблённого графа Тепловодищева… А ещё гибкого и дальновидного барона Зрящих, рассудительных и сдержанных Асматова-деда с Асматовым-внуком, строгого в следовании старым порядкам барона Ярцева, упёртого графа Дубина — но недаром они были первыми, кто попробовал на зуб петербержский нрав, не тронь леший их души.
— Итак, — поднялся с места барон Войбах, породисто седой, спокойный и насмешливый, — вы не отчисляли налоги в казну и не следовали росскому законодательству. Сердечно поздравляем. Зачем вы здесь?
Войбах прошёлся вдоль стола, подняв голову к потолочной росписи. В Изумрудном зале она была о весеннем буйстве жизни.
— Затем, что нам мало, — тоненько заулыбался хэр Ройш. — Вы ведь это хотели услышать? Да, нам мало Свободного Петерберга, мы жаждем свободы и благоразумного устройства по всей земле росской.
— И много росской земли вы повидали за пределами Петерберга? — осведомился у росписи Войбах.
— По-вашему, она столь сильно отличается от земли петербержской?
— Ну а как же иначе. У вас казармы и Порт, то есть вши и сифилис, а, положим, в Кирзани — сплошные шахты и туберкулёз. Более чем осязаемая разница.
— Если бы в земле росской наличествовала медицина, этой разницей можно было бы пренебречь, — парировал хэр Ройш. — Или вы поэтическая натура и увлекаетесь метафорами?
— Отчасти. Петерберг особенный — в том смысле, в котором каждый город в чём-то особенный. Конкретная жизнь всегда представляет собой уникальную совокупность уникальных же проявлений. Поэтому то, что случается в одном городе, объективно невозможно в другом. Поэтому то, что идёт на пользу одним людям, отравит и уничтожит других.
— Избавьте нас от пустопорожних философствований, тем более что вы в них слабы. Существуют закономерности — исторические, экономические, социальные, — которые ведут во вполне определённом направлении так же, как закономерности природные. Если умерщвлённое тело гниёт, оно будет делать это и в жару, и в холод. С разной скоростью, но от анатомической данности не уйти — без принятия каких-либо осмысленных и специфических мер. И да, вы совершенно верно поняли мою метафору: мёртвое тело Росской Конфедерации гниёт. Обращением взора к потолку эту проблему решить не получится.
