Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)
Наверное, это был второй сапог.
Глава 90. Никакие не чудовища
А сапоги Золотце всё же заказал.
Стоило сделать это ещё в Петерберге, но хэр Ройш упёрся: мол, повторенная дважды шутка теряет своё очарование!
Во-первых, вовсе и не теряет. Во-вторых, шутки шутками, а перемещаться внутри Патриарших палат хэр Ройш в лакейском не может. Ну какой из него лакей? Девицей куда краше.
Девицей они не злоупотребляли, хэр Ройш сидел в своей каморке смирно, однако необходимость в прогулках всё же изредка возникала — к примеру, в прогулке до музейных подвалов. Тогда-то Золотце и постановил, что с сапогами беда — нельзя вынуждать человека ходить в обуви не по размеру, даже если этот человек хэр Ройш. А вдруг придётся убегать чёрными лестницами? Хэр Ройш и так-то бегает не очень, а уж в юбке да жмущих сапогах его изловит всякий.
Поэтому ко дню сегодняшнему, долгожданному, у хэра Ройша появились дамские сапожки, сшитые персонально на него. Мерки для мастера Золотце снимал сам и, судя по результату, справился достойно. Чему только не научишься, завоёвывая государство.
Сейчас сапожки ютились подле софы в кабинете одного из тех благородных мужей, что бросил Четвёртый Патриархат на произвол судьбы ещё три недели назад. Предстать перед его более храбрыми коллегами девицей хэр Ройш вежливо отказался. Вот и Золотце завернул в этот необитаемый кабинет переоблачиться из кухонного во что-нибудь, что лучше подходило бы к случаю. Ливреи Скопцова и Мальвина висели тут же, и Золотце почувствовал себя опоздавшим на лекцию.
Правда, эту лекцию читали они сами.
С третьей попытки повязав шейный платок, Золотце вдруг понял, что суетиться ни к чему. Достал папиросу, достал зажигалку, которой едва не отвык пользоваться — откуда бы взяться такой роскоши у помощника повара? Затянулся, выкуривая дымом нервную дрожь. Рассмеялся вслух, пока никто не видит.
Опоздал он на эту лекцию, потому что сам захотел идти последним: проверить все заготовленные неожиданности, подтвердить все розданные указания. Буквально подёргать все дверные ручки. Большая наглость требует не меньшего внимания к деталям.
И точного расчёта. Конечно, точного расчёта, но с расчётом не повезло — вести об успокаивающих смесях поставили всё с ног на голову. В наместнический корпус очередным шторовыбивателем так запросто не устроишься, это в Патриарших палатах прислуги наберётся на захудалый городок, а хаун Сорсано — проклятый аскет. При вступлении в должность сократил штат вполовину, росов же и к шторам подпускает неохотно. Росы, видите ли, с ним молиться трижды в день не станут! Так что выбивать шторы у хауна Сорсано из них четверых мог бы разве что Золотце, привычно прикидываясь французом, да и то.
Золотце рассудил иначе. Наличие в колоде графа Жуцкого, способного наведываться к столичному наместнику, делало эту игру азартней. Но одним только Жуцким, безусловно, всю аферу не провернешь, сколь бы горячо ни желал тот вызволить из заточения свою дочь (для публики — отправившуюся в Фыйжевск к болезной матери).
Зачем все эти трижды в день молящиеся европейцы — от лакеев до секретарей наместника — едут в далекую и страшную росскую землю? Преимущественно за деньгами, но вообще-то и за смертными грехами тоже. На то, что трудиться смертным грехом пришлось именно ему, Золотце и роптать, подумавши, не стал: кому ещё-то доверишь сию почётную обязанность? Дошутился о пользе пикантных историй до того знаменательного дня, когда горничными уже не обойдёшься. Нет, можно было бы и через горничных, но это долго и ненадёжно — попробуй подкарауль шанс в бумагах наместнических покопаться. Тем более что бумаги эти с толком по сейфам запрятаны. А у нас время утекает, тут не до сейфов и не до капризов. Лешиный коготь вам в брюхо, а не успокаивающие смеси в воздухе Свободного Петерберга, многоуважаемые члены Европейского Союзного правительства!
«Когда я состарюсь и буду по батюшкиному завету выращивать розовые кусты, — пригрозил он вчера поутру, возвратившись в каморку за курантами, — я, пожалуй, напишу-таки мемуары. «Что есть подлинный патриотизм» будут они озаглавлены. Ликуйте, господа: мне известен последний перевалочный пункт перед Петербергом, где артиллерийские орудия повстречаются с газовыми снарядами, можем высылать в те края кого-то из Второй Охраны… Да точно, точно известен — сам начальник наместнической гвардии сболтнул».
Поперхнулся тогда даже не жалующий подобные методы хэр Ройш, что, конечно, окрыляло. За Жуцким оставалась самая малость: конкретные сроки, количество участников операции и кто в Союзном правительстве голосовал за, а кто против. Кому мы за определённую плату готовы помочь ресурсами в назревающей войне, а кому предстоит со всей ответственностью за принятые решения сосать лапу.
Господин Ледьер позаботился, чтобы дочь Жуцкого каждый день писала отцу пару строчек о том, до чего же печально ей в заточении. Из подвалов её переместили — не соблазнять же любящего отца на попытки сорваться с крючка! Скажет хоть слово о «петербержских бунтовщиках в Четвёртом Патриархате» — и дочери ему не видать. Будет покладист и полезен — получит и дочь, и перспективу править Фыйжевском. И то, и другое отдадут ему с превеликой радостью: делиться властью с подельником спокойней, чем с каким-нибудь чистоплюем, мнящим о себе невесть что. А дочь столько рыдает, что навещать её всем в тягость. Зачем-то изображает полнейшую политическую невинность, хотя слышал Золотце от горничных, как она встречала фальшивого мсье Армавю.
В последнюю встречу Золотце подарил ей экземпляр «Крови, любви и революции», предназначавшийся секретарю Кривету. Нынешний порядок его содержания не располагал к передаче сомнительной литературы — с секретарём Криветом и просто переговорить удавалось далеко не каждый раз, когда возникало такое желание. Четвёртый Патриархат на удивление серьёзно отнёсся к официальному петербержскому гостю, доставившему в Столицу голову графа Тепловодищева. Держали его не в темнице и не в подвале, а во вполне уютных комнатках, зато правила установили совершенно тюремные — вплоть до того, что пищу подносили не лакеи, а стража Патриарших палат. Ну, как с этим быть, знают даже начинающие читатели авантюрных романов: корреспонденция в багетах, под раковинами устриц, да и попросту среди кусочков рафинада в сахарнице не вызывает особенных затруднений, если и так горбатишься на кухне.
Вчера хэр Ройш постановил, что обедать секретарь Кривет будет самой важной из достававшихся ему записок. Запиской с просьбой созвать останки Четвёртого Патриархата для обсуждения условий, на которых он, секретарь Кривет, согласится оказать содействие душителям Петерберга.
К этому шагу его подталкивали с первых же минут в Патриарших палатах, но до вчерашнего вечера секретарь Кривет являл собой образец равнодушия — что к благам, что к угрозам. Угрозы, впрочем, действительно далеко не заходили, поскольку объект угроз апеллировал к наличию у него баскской родни. Четвёртому Патриархату это было со всех сторон неудобно, но оставалось только морщиться и терпеть — как хэру Ройшу его прошлые дамские сапоги.
Золотце затушил папиросу в запылившейся без хозяина пепельнице, легко спрыгнул с чужого рабочего стола и приклеил к лицу выражение побезмятежней.
Леший, будь с нами сегодня ласков. Мы ведь заслужили.
За дверью импровизированной костюмерной послышались шаги, потом чуть раздражённый возглас — кто-то из Четвёртого Патриархата тоже опоздал к началу и теперь недоумевает, отчего же ему не войти в Изумрудный зал. Отчего-отчего — оттого, что стражу в этом коридоре и на прилежащих лестницах заменить Второй Охраной оказалось проще простого. Возможности работников кухни пугающе безграничны.
Золотце как ни в чём не бывало дверь распахнул и увидел прямо напротив старчески грузную спину графа Памажинного.
— Позвольте, ваше сиятельство, — пропел он и звякнул целой связкой копий ключей.
Памажинный подвоха не заметил — у этих людей вообще редка привычка замечать то, что их окружает. Без всякой лакейской ливреи принял первого попавшегося человека с ключами за прислугу.
Золотце коротко переглянулся с ряженым стражником, у которого имелась своя связка, и, пропустив Памажинного в Изумрудный зал, скользнул следом. Ключи провернулись в замке с другой стороны похвально быстро.
— …это абсурд! Возмутительный и небывалый абсурд! — донеслось до Золотца под аккомпанемент ключей.
Вот ведь тоже незыблемый закон мироздания: явись сколь угодно поздно, а всё равно услышишь про «абсурд», «дерзость», «что вы себе позволяете» и остальной набор нелепиц. Золотце втайне надеялся, что уж в этот раз он избежит порядком опостылевшей процедуры изумления и первичного негодования.
