Виктор Слипенчук - Звёздный Спас

– Ты уходишь от ответа – кто ты? Без ответа любое знание опасно, точнее безответственно, потому что безлично. Тем более идеи, навеянные безличным знанием. На Земле много различных людей, но каждый принадлежит какому-то конкретному этносу, национальности.

– Но идеи не имеют национальности. Идеи принадлежат культуре, а планетарная культура – это культура общечеловеческая. И вне её не может развиваться ни один этнос.

– Кто ты?

Наполнив пробку-стаканчик ректификатом, Иннокентий осушил его.

– Меня всегда интересовали муравьи и пчёлы. Каждый муравей и каждая пчела являются носителями общей, так сказать, стратегической идеи. Идеи выживаемости муравьиной колонии или пчелиной семьи. Этот инстинкт подчинения настолько глубок в каждом муравье и пчеле, что невозможно представить себе одинокого муравья или пчелу. Кажется, что у них одна душа на всех. С людьми так не получается. Вполне возможны – толпы одиноких. И не только в лепрозориях. Люди, спешащие в храмы, – каждый идёт сам по себе, а собравшись, вопрошают Бога единой молитвой. Стало быть, люди идут к Богу, чтобы почувствовать единство душ и как откровение единую душу. Единую душу человечества легче спасти.

– Но и потерять легче, если она не вписана, скажем так, в голограмму Земли.

Обычный компьютерный диск – это своего рода конкретный понятный предмет, с которого человек научился считывать записанную на него информацию. А плазменный – это такой, с которого и Земля, и люди могут считывать свою жизнь. И камни, и деревья, и всякая земная тварь – они суть плазменные диски. То есть энергетические поля, которые пока не доступны человеку. Сегодня он не видит не только запечатлённого в них, но и реально происходящего. То есть видит лишь в материальном мире, который в сравнении с миром тонким, то есть миром невидимым, чрезвычайно мал, практически ничтожен. По сути – человек слеп.

– Кто ты? – опять спросил Иннокентий.

Ответ последовал тотчас.

– Я – очень маленькая частичка тебя, меньше самой меньшей, и потому могу находиться во всём, в самом воздухе, которым ты дышишь. А потому я больше тебя, точнее, объёмнее.

– Но самая маленькая частичка не может находиться сразу во всём.

Иннокентию хотелось сказать, что это не логично, но он вдруг почувствовал, что аргументы логики в данном случае не убедительны.

– Ты уже освобождаешься от обручей личинки и скоро почувствуешь, что ты есть частичка в Боге. Ты же не станешь отрицать того, что Бог вездесущ и может находиться сразу везде и во всём?

– Нет, отрицать не стану. Но самая маленькая частичка меня, меньшая самой меньшей по величине, должна будет уравняться с Вездесущим, а это уже искушение.

– Никакого искушения, потому что главное – не величина в Боге, а узнаваемость, память о Боге. Всегда, буду, хочу  – это память и узнаваемость.

– Вот именно – всегда, буду, хочу , – сказал Иннокентий, надавливая на вещие слова потому, что инстинктивно ощущал исходящее от них пространство, необъятно огромное и разбегающееся во все стороны.

Он внутренне рванулся, услышав треск рвущегося полотна. Он увидел себя рядом с Досточтимым Отцом , старец прикасался к его темени металлическим жезлом. Это был треск электрического разряда, пробежавшего по металлу.

– Нет-нет, меня никто не обязывал проверять тебя. Мне достаточно ощущать твоё желание, чтобы верить тебе. То есть себе. Да-да, тебе – себе. Вполне можно запутаться в понимании ощущений материального человека, идущего через пергамент временных пространств. Одно наслоение, другое, третье – и компьютер завис. Да-да, несколько ошибочных кликов – и надо менять сервер. Предполагаю, что именно поэтому люди тонкого мира, как прошлого, так и будущего, напрямую не сообщаются с человеком во плоти, то есть материальным человеком.

– Так, стало быть, это всё-таки пространство?

– Да, это пространство, в котором я-прошлое и я-будущее находятся вместе так, что ты вполне можешь узнать всё своё прошлое и будущее. Но надо быть предельно осторожным. Из всего, что открыто тебе, ты можешь уяснить ровно столько, сколько способна освоить твоя душа. У тебя есть будущее только потому, что ты не в состоянии постичь всё и сразу. Но если бы ты постиг всё и сразу – прошлое и будущее исчезли бы, уступили своё время царству настоящего, то есть времени бы не было. Это доступно только Богу и пребывающим в Раю. Когда тебе открывается далёкое будущее или далёкое прошлое – ты в Боге. А без Бога смещается притяжение души, человек утрачивает чувство золотого сечения, им овладевает отрицание. Так что уже отрицание самого себя или самоуничтожение есть один из способов признания Бога со стороны монстров, которых всегда и везде было предостаточно. Во временных полостях сохранившихся пространств нашей планеты так же, как и в невостребованной памяти человека, есть осколки удивительных цивилизаций.

– Ты говоришь: я-прошлое, я-будущее, но где я нахожусь сейчас?

– Ты находишься в коконе настоящего времени. Именно отсюда можно шагнуть в прошлое или будущее или задержаться в нём и через девять секунд «выпасть в осадок», то есть вместе со всеми очутиться в так называемом реальном времени.

– Я очень хочу спать, – медленно выговаривая слова, сказал Иннокентий и нисколько не удивился тому, что вагон превратился в его однокомнатную квартиру, которую он снимал у водителя «Икаруса» Никодима Амвросиевича, а сам он лежал на диване-кровати. Усталость, вызванная перенапряжением чувств, давала себя знать. Он закрыл глаза.

Глава 20

Иннокентий открыл глаза и увидел, что лежит на вершине пологого зелёного холма. Густая трава напоминала хорошо ухоженный газон. Он провёл рукой по траве и увидел чуть сбоку мужчину и женщину, сидящих на тонком полотняном покрывале. Между ними сидел мальчик лет четырёх с картонной коробкой, из которой, не глядя, выуживал выгнутые керамические плитки.

Гармония «Троицы» Рублёва и этой – подобны. Подобны соответствием внешнего и внутреннего так, что не ощущается ничего скрытого и лишнего. И ты сам здесь уже не случайный зритель, а необходимая часть пролившейся гармонии.

Влияние умиротворения, исходившего от троицы, было столь притягательно, что Иннокентию, даже по привычке противоречия, въевшейся в характер, стоило усилий оторвать взгляд и посмотреть в сторону.

Перед ним открылась бескрайняя котловина, подёрнутая серым грязным туманом. Гигантские дымящие трубы, терриконы и капониры с арочными и кольцеобразными входами наподобие нор. Непонятные вскидывающиеся сваи и растягивающиеся, как паутина, монорельсы. Бегущие по ним тяжелые вагонетки, облепленные шевелящимися и поминутно взлетающими тварями, издающими неприличные трубные звуки. Твари сшибались, на лету схватывались телескопически выползающими из туловища щупальцами и, оттесняя друг друга, вновь устремлялись и прилепливались к вагонеткам. В их поведении сквозил какой-то заученный машинный разум. Но самое странное – город.

Стоило Иннокентию сосредоточиться на каком-нибудь конкретном предмете, как он сейчас же приближался, позволял рассмотреть себя, что называется, со всех сторон. Так вышло, что ему захотелось понять, для чего капониры на земляном валу, окаймляющем город. Он задержал взгляд на одном из них, и сразу капонир приблизился и раскрылся. Более того, стал выворачиваться наизнанку, словно ставил целью не столько показать себя, сколько соблазнить смотрящего. Чтобы уже и он захотел стать капониром, нашпигованным внутри улитками.

Улитки, студенисто колеблясь, выползали из раковин и зазывно мигали ртутными шариками, свисающими на рожках.

Может, в силу известной привычки Иннокентий и совладал бы с собой. И наперекор себе продолжил знакомство, но капонир вдруг выстрелил, точнее, плюнул в него комком слизи. Приближаясь, комок не только увеличивался в размерах, но и превращался в уже известную щупалистую тварь, издающую неприличные трубные звуки.

Брезгливо содрогнувшись, Иннокентий зажмурился и вновь повернулся в сторону троицы.

И мужчина, и женщина, и мальчик смотрели вниз на излучину реки, поблёскивающую в лучах полуденного солнца. Сосновый бор, отрезанный от воды полотном железнодорожной насыпи, в некоторых местах обнаруживал красные черепичные крыши, увенчанные белыми коконами, которые казались дымовыми трубами. Впрочем, белые коконы медленно смещались, скользя по конькам крыш, на каких-то невидимых уступах вздрагивали и, дробясь, меняли очертания, словно фигуры в калейдоскопе. На середине крыш они опять восстанавливались, превращались в коконы.

Иннокентию показалось, что именно это притягивало внимание троицы. И именно поэтому, наверное, он уяснил, что белые коконы никак не дымовые трубы, за которые их прежде принял.