Джеймс Блиш - Дело совести
Уважение, которое испытывал иезуит к математику, переросло едва ли не в благоговение. Подумать только, эта мешанина — из проводов, черных радиолампочек-желудей, красных и коричневых цилиндриков наподобие хлопушек, конденсаторов переменной емкости с их перекрывающимися плоскостями яркого железа, тяжелых катушек индуктивности и перемигивающихся датчиков — прямо сейчас, в этот момент, тянулась незримым ухом в обход пятидесяти световых лет нормального пространства — времени и подслушивала импульсы, излучаемые кристаллическим утесом под Коредещ-Сфатом…
— Можете немного сдвинуться по диапазону? — наконец спросил он. — По-моему, это «маячок» — тамошние навигационные импульсы, вроде координатной радиосетки. Где-то еще тут должна идти аудиоволна…
Но, вспомнилось ему вдруг, та волна никак не могла быть аудиоволной. Никто не общался с Почтовым деревом напрямую — только с литианином, который стоял в центре зала. А уж как там он преобразовывал послание в радиоволны, никому из землян не объяснялось.
Но вдруг прорезался голос.
— …от Дерева энергоотвод мощный, — четко, ясно, бесстрастно произнес голос по-литиански. — Принимает кто? Слышите меня? Направление приема не понимаю я. Кажется, изнутри Дерева, невозможно что. Понимает меня кто-нибудь?
Ни слова не говоря, граф сунул микрофон в руки Руис-Санчесу. Рамон обнаружил, что его колотит.
— Мы вас понимаем, — с дрожью в голосе ответил он по-литиански. — Мы на Земле. Как слышите?
— Удовлетворительно, — тут же отозвался голос. — Поняли мы, невозможно то, что говорите вы. Но выяснили позже мы, не всегда верно то, что говорите вы. Что нужно вам?
— Я хотел бы поговорить со Штексой, металлургом, — сказал Руис. — Это Руис-Санчес, я был в Коредещ-Сфате в прошлом году.
— Можно вызвать его, — бесстрастно произнес далекий голос; прорезались помехи и, пошипев несколько секунд, стихли. — Если пожелает говорить с вами он.
— Передайте, — сказал Руис-Санчес, — что его сын, Эгтверчи, тоже хочет поговорить с ним.
— Не сомневаюсь тогда, — произнес голос после паузы, — что подойдет он. Но нельзя долго говорить на канале этом. Направление, откуда идет сигнал ваш, вредит рассудку моему. Можете ли модулированный сигнал принять вы, если удастся послать нам?
Микелис зашептал на ухо графу; тот энергично закивал, указывая на динамик.
— Мы вас и так принимаем через демодулятор, — сказал Руис — Как вы передаете?
— Не могу этого объяснить я, — произнес бесстрастный голос — Не могу дольше говорить с вами я, поврежусь иначе. Позвали Штексу.
Голос умолк, и надолго стало тихо. Руис-Санчес тыльной стороной ладони отер пот со лба.
— Телепатия? — пробормотал за спиной Микелис. — Нет, где-то идет включение в электромагнитный спектр. Но где? Бог ты мой, да мы почти ничего о Дереве и не знаем!
Граф сумрачно кивнул. В датчики свои он вперился совершенно по-ястребиному — но, судя по выражению лица, ничего нового они ему не сообщали.
— Руис-Санчес, — произнес динамик.
Руис подскочил. Голос был Штексы, громкий и четкий. Обернувшись, Руис махнул рукой, и из тени выступил Эгтверчи. Тот не торопился. Даже походка его казалась вызывающей.
— Штекса, это Руис-Санчес, — сказал Руис — Я говорю с Земли — один из наших ученых разработал новую экспериментальную систему связи. Мне нужна ваша помощь.
— Сделать что смогу, рад буду я, — отозвался Штекса. — Жаль, не возвратились вы с землянином другим. Ему не столь рады были мы. Выкорчевали один из прекраснейших лесов наших возле Глещтъэк-Сфата он и друзья его и построили здесь, в городе, здания некрасивые.
— Мне тоже жаль, — произнес Руис-Санчес. Слова не выражали и малой доли того, что он чувствовал, но всего Штексе не объяснишь, да и это было бы незаконно. — Я не теряю надежды когда-нибудь вернуться. Но я звал вас поговорить о вашем собственном сыне.
Повисла недолгая пауза, в течение которой динамик приглушенно и нехарактерно резко шипел, едва ли не повизгивал — смутно знакомо, но вспомнить звук никак не удавалось; видимо, некий фоновый шум — то ли из зала, то ли даже снаружи Дерева. Четкость приема была изумительной; никак не верилось, что Дерево в пятидесяти световых годах.
— Взрослый уже Эгтверчи, — произнес голос Штексы. — Повидал много чудес мира вашего он. С вами он?
— Да, — ответил Руис-Санчес, и снова его прошиб пот. — Но он не знает вашего языка. Я попробую переводить.
— Странно это, — сказал Штекса. — Но послушаю я голос его. Когда домой собирается, спросите у него; много что есть рассказать ему.
Руис перевел вопрос.
— Нет у меня дома, — безразлично отозвался Эгтверчи.
— Эгтверчи, не могу же я так ему и передать. Скажи что-нибудь вразумительное, ради всего святого. Сам знаешь, ты ведь обязан Штексе своим существованием.
— Может, как-нибудь и надо бы навестить Литию, — произнес Эгтверчи; на глазах у него опустилась мигательная перепонка. — Но я никуда не тороплюсь. Пока у меня много дел и на Земле.
— Я слышу его, — сказал Штекса. — Тонок голос его; не так высок сын мой, как наследственностью обусловлено, если не болен он. Что ответил он?
Переводить с пояснениями попросту не было времени. Руис-Санчес передал ответ фактически дословно.
— Значит, — произнес Штекса, — дела важные у него. Хорошо это, и щедро крайне со стороны вашей. Правильно, что не торопится он. Чем занимается, спросите у него.
— Сею раздор, — отозвался Эгтверчи, и ухмылка его стала чуть шире.
Перевести такое дословно Руис-Санчес не мог; подобного понятия в литианском не было и быть не могло. Потребовались четыре длиннейших фразы, чтобы кое-как — и то с большими неточностями — донести до Штексы смысл сказанного.
— Значит, действительно болен он, — произнес Штекса. — Сказать надо было мне, Руис-Санчес. И лучше к нам отослать его. Не вылечить как должно там его вам.
— Он не болен и никуда не полетит, — тщательно подбирая слова, проговорил Руис-Санчес. — Он земной гражданин, и никто не вправе его заставить. Вот почему я просил позвать вас. Штекса, у нас с ним неприятности. Он… делает нам плохо. Я надеялся, у вас получится его переубедить; мы тут бессильны.
Снова — только громче — прорезался тот же нехарактерный звук, визгливый металлический рык, и стих.
— Ненормально и неестественно это, — сказал Штекса. — Не распознаёте его болезнь вы. Я — тоже, но не врач я. Отправить его нам должны вы. Ошибся, как вижу, с даром я. Передайте, что призывается домой он, по закону целого.
— Не слышал ни о каком законе целого, — заявил Эгтверчи, когда ему перевели. — Сомневаюсь, что вообще такой есть. Я сам себе закон, по мере надобности. Передайте ему, что если будет продолжать в том же духе, я в эту дыру вообще никогда не сунусь; скукотища там, должно быть, жуткая.
— Эгтверчи, чтоб тебя!.. — взорвался Микелис.
— Тихо, Майк, хватит. Эгтверчи, до настоящего момента ты соглашался с нами сотрудничать; по крайней мере, сюда явился. Ты что это — специально ради удовольствия перечить отцу и оскорблять его? Штекса гораздо умнее тебя; почему бы тебе хоть на минутку не прекратить это ребячество и не послушать его?
— Потому что не хочу, — ответил Эгтверчи. — И от ваших, приемный отец мой, речей вкрадчивых никак не захочу. Не виноват же я, что родился литианином и что вырос на Земле — но теперь я в полном праве поступать как вздумается и никому не давать отчета, если так нравится.
— Тогда зачем ты сюда пришел?
— Не вижу, с чего вдруг я должен объясняться, но, так и быть, объяснюсь. Я пришел услышать голос отца. Вот, услышал. Не понимаю, что он там говорит, да и в вашем переводе немногим яснее выходит — вот, собственно, и все тут. Передайте от меня «прощайте», не желаю больше с ним говорить.
— Что говорит он? — спросил голос Штексы.
— Что он не признает закона целого и домой не вернется, — сказал Руис-Санчес в микрофон; тот едва не выскальзывал из потной ладони. — И он просит сказать «прощайте».
— Прощайте тогда, — сказал Штекса. — Прощайте и вы, Руис-Санчес. Вина моя, и горечь переполняет меня; но слишком поздно уже. Может, не поговорить никогда больше уж нам, даже с помощью дивного прибора вашего.
Снова прорезался странный, смутно знакомый визг, поднялся до оглушительного, звериного рыка и грохотал добрую минуту. Руис-Санчес выждал, пока тот хоть немного поутихнет.
— Почему, Штекса? — хрипло спросил он, когда, как ему казалось, голос мог пробиться сквозь шум. — Вина не только ваша, наша ничуть не меньше. Я по-прежнему ваш друг и желаю вам добра.
— И вам друг я и добра желаю, — произнес голос Штексы. — Но, может, не поговорить уж нам. Не слышите разве лесопильных машин вы?
Так вот что это за звук!
