Джеймс Блиш - Дело совести
— Может, — отозвался Микелис. — Я видел его только раз, на том званом вечере, где Эгтверчи устроил тарарам. Вел он себя очень странно. Уверен, что он узнал нас, но все время отводил глаза; какое уж там — подойти поговорить. Собственно, даже не припомню, чтоб он вообще хоть с кем-нибудь там беседовал. Сидел себе в углу да на выпивку налегал. Совершенно на него не похоже.
— Как по-твоему, что его туда занесло?
— О, можешь не напрягаться. Он большой поклонник Эгтверчи.
— Кто, Мартин?!
— Эгтверчи сам хвастался. Он говорил, что надеется, в конечном итоге, привлечь на свою сторону всю нашу комиссию. — Микелис поморщился. — Судя по тому, как Агронски там себя вел, скоро ни Эгтверчи, ни кому-либо вообще проку от него не будет ни малейшего.
— Итак, еще одной душой больше на пути к вечному проклятию, — мрачно произнес Руис-Санчес. — Можно было догадаться. Агронски и без того не видел какого-то особенного смысла жизни, так что Эгтверчи легче легкого было перерезать последнюю ниточку, связывавшую его с реальностью. Именно так обычно зло и делает — опустошает.
— Честно говоря, не уверен, что во всем виноват Эгтверчи, — уныло сказал Микелис. — Он, скорее, симптом. И без того Земля буквально кишит шизофрениками. Если хоть какие-то предпосылки к тому у Агронски были (а были наверняка), единственное, чего не хватало для полноты картины, это вернуться на родную почву; тут-то все буйным цветом и расцвело.
— Мне так не показалось, — возразила Лью. — Из того немногого, что я видела, и что ты мне о нем говорил, у меня сложилось впечатление, будто он до одури нормален — даже немного простоват. Не могу представить, во что бы такое он мог закопаться — и настолько глубоко, чтобы спятить. Или что могло искусить его низвергнуться в твой, Рамон, теологический вакуум.
— В данной вселенной дискурса, Лью, все мы одним мирром мазаны, — удрученно отозвался Руис-Санчес — И, судя по тому, что говорил Майк, вряд ли мы уже сможем как-то Мартину помочь. А он — только… только один отдельно взятый пример того, что творится повсюду, куда достигает голос Эгтверчи.
— В любом случае, ошибочно думать о шизофрении как о душевном заболевании, — сказал Микелис. — Давным-давно, при первых клинических описаниях, англичане называли ее «болезнью водителей грузовиков». Если ж она подкашивает интеллектуала, смотрится более впечатляюще только потому, что тот способен выразить свои ощущения: Нижинский, Ван Гог, Т.Е.Лоуренс[40], Ницше, Уилсон… список длинный, но просто тьфу по сравнению с общим числом случаев, из простых смертных. Которых подкашивает, если сравнить с интеллектуалами, ну, наверно, пятьдесят к одному. Агронски — самая обычная жертва, ни больше, ни меньше.
— Что там с угрозой, о которой ты говорил? — поинтересовался Руис-Санчес. — Вчера вечером Эгтверчи опять был в эфире, и никто не дергался перевести его под вашу опеку. Что, ваш многоипостасный приятель со своим мудреным головным убором только зря сотрясал воздух?
— Похоже, что так, — с надеждой в голосе сказал Микелис. — С тех пор они как воды в рот набрали, так что я могу только догадываться; но не исключено, что твое возвращение спутало им все карты. Они рассчитывали, что тебя публично лишат сана — и теперь все их планы, когда оглашать решение по Литии, пошли наперекосяк. Может, они ждут, что предпримешь ты.
— И я, — мрачно отозвался Руис-Санчес, — жду того же. Может, я ничего и не предприму — что, вероятно, окончательно собьет всех с толку. По-моему, Майк, у них связаны руки. Продукцию «Бифалько» он упомянул открытым текстом только тогда, первый раз — и, наверно, продажи подскочили просто сказочно, раз спонсоры не снимают Эгтверчи с эфира. А какое основание могла бы подвести комиссия ООН по средствам связи, просто ума не приложу. — Он издал смешок. — Они чуть ли не полвека из кожи вон лезли, пытались подвигнуть программы новостей смелее комментировать события; что ж, Эгтверчи — гигантский шаг в этом направлении.
— А я думал, они попытаются привесить ему подстрекательство к бунту, — сказал Микелис.
— Насколько я знаю, ни к какому бунту он не подстрекал, — ответил Руис-Санчес. — Беспорядки во Фриско, судя по всему, вспыхнули совершенно спонтанно — кстати, среди всего, что показывали, я нигде не заметил в толпе тех его молодчиков, в форме.
— Но он издевался над полицией и восхвалял бунтарский дух, — вставила Лью. — И вообще, всячески потворствовал.
— Потворство и подстрекательство — не одно и то же, — заметил Микелис — Рамон, я, кажется, понял, о чем ты. Он достаточно ушлый, чтобы не предпринимать ничего, что могло бы подвести под статью — а если арестовать без законных оснований, это равносильно политическому самоубийству. Вот уж действительно будет подстрекательство к бунту — со стороны ООН.
— К тому же, что они станут с ним делать, если вынесут обвинительный приговор? — спросил Руис. — Гражданин-то он гражданин, но физиология ведь совершенно другая; впаяй ему тридцатидневный срок, и они уже рискуют получить на руки труп. Полагаю, его можно было бы депортировать — но персоной нон грата его не объявишь, если не признать Литию иностранной державой; а пока доклад не обнародован, Лития считается протекторатом с полным правом вступления в ООН!
— Как же, как же, — сказал Микелис. — Тогда весь кливеров проект — псу под хвост.
И снова у Руис-Санчеса душа ухнула куда-то далеко-далеко вниз, точно так же, как когда Микелис первый раз поделился новостью.
— Как там у него дела? — поинтересовался он.
— Толком не знаю. Слышал только, что оборудования ему туда шлют тьму-тьмущую. Очередной груз — через две недели. Говорят, сразу по получении Кливер собирается ставить какой-то решающий эксперимент. Значит, довольно скоро — новые корабли летят всего месяц.
— Снова предан, — с горечью произнес Руис-Санчес.
— И что, Рамон, ты совершенно бессилен? — спросила Лью.
— Максимум, что могу, это выступить переводчиком между Штексой и Эгтверчи — если выйдет связаться.
— Да, но…
— Понимаю, о чем ты, — сказал он. — Да, есть одно решительное действие, которое мне под силу. Может, оно и сработает. Собственно, попытаться я просто обязан. — Он уставился на них, не видя. В уши настойчиво лезло пчелиное жужжание, крайне напоминая неумолчную песнь литианских джунглей. — Но, — сказал он, — вряд ли я на это пойду.
Микелис сдвинул горы. И обычно-то он был весьма грозен, а когда его приперли в угол и оставили единственную лазейку, соперничать с ним мог бы разве что мощный бульдозер.
Люсьен Дюбуа, граф Овернский, экс-прокурор Канарский и пожизненный член научного братства, сердечно принял всю компанию в своем канадском пристанище. Даже при виде сардонически молчаливого Эгтверчи он и бровью не повел; рукопожатие их было таким, будто они старые друзья и не виделись буквально несколько недель. Графу было за пятьдесят, заметно выдавалось брюшко; с ног до головы он казался коричневым: редкие пряди каштановых волос на дочерна загорелом черепе, шоколадного цвета костюм, а в зубах — длинная сигара.
Строение, где он их принял — Руис-Санчеса, Микелиса, Лью и Эгтверчи — было чем-то средним между лабораторией и охотничьим домиком. В глаза бросались открытый камин, грубоватая мебель, стойка с ружьями, лосиная голова и невероятная мешанина проводов и аппаратуры.
— Ни в коей мере не уверен, что оно сработает, — тут же сообщил граф. — Как видите, до сих пор все на стадии доводки. Не упомню уж, сколько лет не приходилось брать в руки паяльник или вольтметр, так что где-нибудь в этой куче проводов легко может что-то закоротить… Но подпустить электронщика со стороны я просто не мог.
Кивком он пригласил их садиться, подкручивая в то же время какие-то последние верньеры. Эгтверчи остался стоять в тени у дальней стенки, совершенно неподвижно — только едва заметно вздымалась и опадала грудная клетка, да вдруг дергались веки.
— Изображения, разумеется, не будет, — рассеянно произнес граф. — Этот исполинский пьезоэлектрик, что вы описывали, явно не передает в оптическом диапазоне. Но если очень повезет, кое-какой звук, может, и поймаем… Ага.
Динамик, едва выглядывающий из лабиринта проводов, издал треск, а затем приглушенно, сериями коротких импульсов, зашипел. Не иди шипение сериями, Руис-Санчес подумал бы, что это обычные помехи, но граф тут же сказал:
— Что-то поймал в том диапазоне. Никак не ожидал так быстро. Правда, ничего не понимаю.
Руис понимал не больше, да и вообще ему понадобилось какое-то время, чтобы справиться с изумлением и снова обрести дар речи.
— Это… это Почтовое дерево… и сейчас? — все еще недоверчиво поинтересовался он.
— Надеюсь, — сухо отозвался граф. — Зря, что ли, я целый день отфильтровывал все остальное?
