Некоторые предпочитают покороче – 2 - Елена Жукова
— Па-а-ап! Знаешь, что мне приснилось?
Я оцепенел: «пап»? Она называла меня отцом? Девочка с разбега подлетела ко мне, закинула тонкие руки на шею. Я с трудом перефокусировал взгляд на вплотную приблизившееся лицо — глаза, круглые от возбуждения, распахнутый щербатый рот. На розовой тугой щеке отпечатался след тканевых складок наволочки.
— Что? — машинально спросил я. Девочка, цепляясь проворными обезьяними лапками за футболку, вскарабкалась мне на колени и требовательно заявила:
— Покачай!
И затараторила, сумбурно пересказывая сон про гаррипоттеровский полёт, где вместо метлы фигурировал велосипед. Я перебил её вопросом: «Как покачать?»
— Ну, пап, не притворяйся. Как я люблю — по ровненькой дорожке, а потом по кочкам, по кочкам, — и она снова залепетала про летучий велосипед.
Девочка егозила на моих коленях, вызывая странные чувства: смесь нежности, умиления и табуированного желания. Я не заметил, когда на пороге кухни появилась женщина — голубой шёлк ночной рубашки, поверх — такой же халат, перехваченный в талии поясом. Я жадно ощупал взглядом её фигуру. Талия была ещё тонкой, и ноги объясняли, от кого девочке достались такие длинные. Крашеные рыжеватые волосы она заколола на макушке, и от этого стала казаться нежнее, моложе.
— Опять секретничаете? — спросила женщина, подавив зевок.
Девочка спрыгнула с колен, подбежала к матери и обняла за талию. Та рассеянно потрепала макушку дочери и с тревогой взглянула на меня — давай, узнавай: я не тот, с кем ты ложилась в постель! Но женщина тоже не распознала во мне самозванца.
— Как ты себя чувствуешь, Слава?
Значит, я — Слава? Вячеслав? Святослав? Владислав? Не важно, потом выяснится. Имя не отзывалось в памяти. Может, у меня амнезия? Откуда?
— Я вчера так испугалась за тебя. Подумала… Бог знает что подумала.
— Я ничего не помню, — честно признался я. — Память как стёрло. Что было вчера?
Женщина — жена — посмотрела на меня с недоверием?
— Совсем не помнишь? Ты побледнел, схватился за сердце.
— В самом деле?
— Я хотела вызвать скорую, но ты запретил. Выпил таблетку, лёг. Я сидела рядом. В какой-то момент показалось, что ты перестал дышать. Это длилось минуту или чуть дольше. Я думала, всё. А потом вдруг дёрнулся, всхлипнул. И задышал так ровно, как будто ничего и не было. — Женщина подошла ближе, погладила меня по плечу, поцеловала в висок. — Я посидела ещё минут двадцать. А потом легла.
От этого поцелуя в мозгу вспыхнула ослепительная искра. И я сразу всё вспомнил! Полёт сквозь обжигающе-холодную космическую пустоту и падение в вялое, остывающее тепло трупа. Меня послали сюда — в чужое тело. Возражать, отказываться в нашей небесной конторе не принято: приказали — живи. И так три года после Ковида дали отдохнуть — подумать, переосмыслить ценности. И надышаться впрок отрезвляющим эфиром вечности.
Тот, кого забрали, был слабаком — скукожился от первого порыва холодного ветра исторических перемен. Наверху решили, что ему не место в новой — ожесточившейся — реальности. А его женщина — другая, сильная. Такая выдержит, вывезет, не сломается. И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, если будет нужно. Теперь мы с ней — пара равных. И мне из чужого надо превращаться в своего — прирастать к новой семье-.
Я потянулся, приноравливаясь к телесной одёжке с чужого плеча. И озорно подмигнул своим девочкам:
— А завтракать мы сегодня будем?
12. Избитые слова
Всем начписам посвящается. Объём: не более 5 000 зсп.
Однажды утром хорошие слова услышали, как кто-то их настойчиво зовёт. Это был начинающий автор — начпис. Он уже сел за компьютер, протёр мягкой тряпочкой экран и клавиатуру, открыл новый файл и приготовился творить. Ждал только одного — когда же придут слова.
Хорошие слова не могли не откликнуться. Эти славные ребята всегда с радостью шли навстречу писателям. Они прихорошились, освежились и отправились прямиком к начпису.
Но по дороге — о, ужас! — их встретили дурные слова. Мать их, ненормативная лексика, плохо воспитала своих отпрысков. Эти негодяи стали настоящими подонками языка. Они всё время лезли в речь, по-хамски выталкивали другие слова, оскорбляли, обесценивали… А самые отпетые какофемизмы умели даже заменять собой целые предложения! Да что предложения? Тексты!
Так уж вышло, что шайка дурных слов напала на хорошие. Дрались подонки жёстко, без правил. Хрясть! — и вышибали буквы. Хлобысть! — вывихивали слоги. Трах-бабах! — переударяли ударения. Хорошие слова сопротивлялись, как умели, но — увы! Они были избиты до потери смысла, и в таком жалком виде не смогли явиться к начпису.
А несчастный обессловленный автор вышагивал по комнате от стола к окну и обратно, тёр виски, пил виски… Всё напрасно! Слова не шли. К вечеру начпис отчаялся: день прошёл зря! Утешало только то, что завтра будет новый день. И новая надежда.
Следующим утром начпис опять позвал хорошие слова. Те, кряхтя и постанывая, собрались и тронулись в путь. И снова — как повторение кошмара! — их перехватила шайка негодяев. На этот раз они выдумали более изощрённое унижение. Не стали калечить хорошие слова — просто вымазали их грязью пошлости, замусолили свежесть первоначального смысла. А потом напялили пёстрое отрепье ложной красивости. И отпустили.
Опозоренные слова побежали к измаявшемуся в ожидании автору и постучались в череп. Тот был так рад их прибытию, что не заметил ничего странного. Не разглядел, какими избитыми и опошленными стали хорошие слова. Напротив, они показались начпису прекрасными, а их шутовские рубища — царскими одеяниями из пурпура и кручёного виссона.
Опалённый вдохновением автор сел за компьютер и начал писать:
«В лучах пламенеющего заката прекрасный рыцарь на своём белом коне, стуча копытами этого благородного животного, с гордой неустрашимой улыбкой на устах, скакал на помощь к своей прекрасной принцессе, заключённой в высокой башне древнего замка страшного дракона, наводившего ужас на всю округу, который находится на голой скале, грозно нависающей над морем, перекатывающим тяжёлые терпко пахнущие йодом изумрудные волны…»
А хотел он написать примерно следующее:
«Я воображаю себя рыцарем на белом коне. Скачу к тебе, чтобы вызволить из стеклобетонного драконьего замка на Рублёвке. Такого огромного, что в нём могло бы томиться хоть десять принцесс. Но тебе это не нужно. Ты привыкла к своему дракону, и даже по-своему любишь его…. Ты досконально знаешь, сколько тысяч твоих нервных клеток он убивает в
