Владимир Колышкин - Златоград
Мальчик насупился и, глядя в землю, промычал баском: — Нашел на тротуваре. Этот дядя их потерял… — И он указал грязным пальцем в сторону Степана.
— Пальцем нельзя показывать, — сказала Лира голосом заботливой мамаши. — Говори словами. Откуда эти деньги?
— Вот отсюдова! — малыш сунул кулаком в степанов пиджак. — Деньги выпали, а я поднял.
— Ох, какой хороший мальчик! — всплеснула руками Лира и погладила малыша по голове.
Степан посмотрел на свой пиджак с обожанием, как смотрят на богатого и щедрого родственника. Он даже погладил его шершавую ткань — и вдруг вспомнил о маленьком потайном кармашке. Обычно в пиджаках имеется один большой внутренний карман, а у этого был еще дополнительный, крохотный, неприметный, в самом низу правой полы. Если о нем не знаешь, то и не догадаешься, о его присутствии. Именно туда Степан как-то по пьянке спрятал заначку от Клавки, потом забыл. Он сам-то карманчик этот обнаружил совершенно случайно, кажется, на второй год после приобретения костюма. Кармашек не закрывался ни пуговкой, ни клапаном, просто щелка, теряющаяся в подкладке.
Степан сунул в этот портняжный тайничок два пальца (больше не входило) и вытащил оттуда еще одну бумажку, так же точно сложенную и того же достоинства.
«Чудеса!» — подумал он и глупо улыбнулся, потом напряг мозговые извилины. Вроде бы он прятал туда одну бумажку. Или две? Вот, черт, теперь уже не вспомнить.
Он сложил хрустящие близняшки вместе, прогладил их, протащив между пальцами, и вновь сжал в кулаке. Он богат! И честь его не пострадает! И не будет он унижен. «Ай, да Денисюк! Ай, да сукин сын!» — выкрикнул он мысленно, как обычно восклицают все поэты, когда отмочат что-нибудь стоящее.
— Ну, малыш, спасибо тебе, малыш! — восторженно сказал Степан, тряся карапуза за худенькие плечики, как на вибростенде. — Проси чего хочешь! Ты заслужил награду. Хочешь, я угощу тебя мороженым?
— Хочу, — кивнул головой мальчик. — Эскимо. И пэ-э-пси.
Ну, разумеется, — сказал Степан, высматривая соответствующие киоски. — Какое же мороженое без пепси. Сейчас сообразим… на троих…
— Маленький, а где твои родители? — опять озаботилась Лира как истинная женщина.
— У меня нет родителев, — ответил ребенок.
— Ну, так не бывает, — авторитетно заявила Лира. — У всех есть родители.
— Фигушки, еще как бывает, — отрезал малый, проявляя еще большее знание жизни.
— А ругаться нехорошо. Кто тебя воспитывал?
— Меня никто не воспитывал. Я невоспитанный.
— А где ты живешь?
— Нигде. На барже. Я бомж.
— Ну, для бомжика ты слишком ухожен, — захохотала Лира и продолжила лаской допрос: — А где твоя мама?
Малый поковырял в носу, подумал и, махнув ладошкой наугад, бросил: — Там! — И уточнил: — Далеко.
— Понятно, — протянула Лира и стала серьезной. — А папа?
Этот вопрос, казалось, еще больше поставил в тупик малыша. Он думал целую минуту. Потом хмуро взглянул исподлобья на Степана и произнес:
— Он мой папка.
— Занятно, — произнес Степан, хотя ничего занятного в этом не находил, — кажется, у паренька действительно проблемы с родителями. Слушай, Лира, давай возьмем его в кафе, накормим-напоим, а потом сдадим в отделение милиции. Пусть разбираются.
— Никуда сдавать меня не надо, — сказал мальчик, — я вам не чемодан. — И, вцепившись в штанину поэта, упрямо повторил: — Он мой родитель!
— Ну-ну, — сказал Степан, чувствуя себя в дурацком положении, и осторожно повел ногой вместе с мальчиком. — Слушай, пацан, кончай бузить. Я этого не люблю.
Но мальчик как клещами вцепился в его брючину и не отпускал.
— Эй, приятель, что за дела такие… ты сейчас с меня штаны сдернешь!
Вмешалась Лира: с трудом разжала крошечные пальчики, стиснутые недетской силой, словно челюсти бульдога, и, отодрав от Степана мальца, крепко взяла его за руку. Парнишка хотел было уцепиться за «папочку» зубами, но, к счастью, его вовремя оттащили.
— Он что, действительно ваш сын? — спросила Лира, искоса глядя на Степана.
— Да вы с ума сошли! — вздыбился поэт Одинокий. — У меня их отродясь не было. Детей, в смысле… Я даже не знаю, как его зовут.
— Ага, испугался? — протянул мальчишка и неприятно осклабился, совсем как взрослый. — Ладно, глаждане, не писайте мелкими стлуйками — я пошутил.
— Тоже мне, шутник, — огрызнулся поэт. — Вот познакомлю тебя со своим ремешком, враз шутить отучишься.
— Фи! — скривился мальчик, с презрением глядя на синтетический легонький брючный ремень Степана. — Разве это ремень. Вы даже представить себе не можете, что такое настоящий широкий офицерский ремень из натуральной кожи. С бляхой. И какие узоры оставляет этот ремень на нежном детском заду, когда…
— Пощадите, ради Бога! — взмолилась Лира и прижала к себе мальчишку.
В небе громыхнуло. Лира испуганно втянула голову в плечи и, чуть не плача, спросила:
— Тебя били, моя крошка?
— Нет, — ответил мальчик, — но у меня хорошее воображение. Наверное, это наследственное…
Степан разинул рот от удивления.
— Пойдем с нами, маленький, — сказала Лира. — Я накормлю тебя.
— Не называй меня маленьким, — ответил мальчик, стараясь идти в ногу со взрослыми. — Я уже большой. Мне уже 18 лет… будет этим летом.
Степан захохотал и, отсмеявшись, сказал:
— А по тебе не заметно…
— Не заметно, потому что я не желаю расти, объяснил мальчик. — Не хочу быть взрослым. Взрослые врут, изворачиваются и делают разные гадости друг другу. Вот стану совершеннолетним, заимею право голоса, тогда, может быть, решу подрасти. — И лукаво взглянув на Лиру, брякнул по-детски простодушно:
— Тогда ты согласишься стать моей невестой?
У Степана снова отвисла челюсть. Лира хрустально засмеялась и ответила:
— При условии, что ты догонишь в росте дядю Стёпу.
— Заметано, — кивнул вихрастой головой мальчик. — С сегодняшнего дня начинаю расти. А пока ты меня усынови, чтобы тебя потом не искать.
У Лиры повлажнели глаза. Она не знала, что ей делать: плакать или смеяться. Касательно человеческих отношений у мальчишки в голове царил полный кавардак.
— А чтоб тебе не было скучно, — продолжил малыш рассудительно, — Степана возьмем в отцы.
Поэт Одинокий совсем оторопел и даже остановился.
— Не дрейфь, дядя Стёпа, — сказал мальчик, — я не страдаю эдиповым комплексом. Ну, возьмитесь за руки и скрепите свой союз поцелуем.
— К-как это понять?! — заикаясь, воскликнул поэт Одинокий. — Ты хочешь нас соединить узами брака, маленький Эрот?
— Банан тебе в рот, — недовольно сказал пацан. — Терпеть не могу этого пакостного имечка, особенно применительно к себе. Здесь тебе, приятель, не Древняя Греция, у нас на такие словечки другие ассоциации возникают…
— Ребята, ребята!.. — засуетилась Лира и розовый румянец появился на её персиковых щечках.
— Ну, где этот чертов шинок! — вскричал Степан раздраженно. — Тащимся, тащимся и все никак не дойдем до него. Чего доброго, еще под дождь попадем.
Все машинально взглянули на небо. И верно: тучи под завязку наполнились водой и все ниже опускались над городом. Казалось, еще немного и какая-нибудь из них напорется брюхом на острый шпиль одного из помпезных зданий, и хлынет вода из рваной раны небесного бурдюка нескончаемым потоком и затопит город.
— Разуйте глаза, папаша, — сказал мальчуган. — Мы уже давно перед ним топчемся.
Степан опустил глаза — и точно: они стояли возле черных массивных дверей кафе. Заведение называлось «Дружба» и располагалось в нижнем этаже старинного здания. На мгновение поэт пережил ощущение «дежа вю». Они вошли в прохладное фойе, и тяжелая дверь захлопнулась за ними.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И сейчас же, как по команде свыше, влил дождь, словно из брандспойта. Они вымыли руки над умывальниками и причесались перед зеркалом: Лира, достав гребешок из сумочки, Степан — пятерней, малышу смочили водой, пригладили его вихры. Пока Лира доводила свой причесон до идеального состояния, Степан оглядел вытянутый зал с двумя рядами столиков, расставленных вдоль окон и вдоль стены. Собственно, было два зала — большой и малый: длинное помещение кафе, для большего уюта, было весьма условно разделено декоративными деревянными стойками-стеллажами, на которых стояли цветы в горшочках.
Тут ничего не изменилось за 30 лет. Все осталось по-прежнему, как в славные шестидесятые. На высоких окнах висели те же плотные красные шторы и тюлевые занавески. У дальней стены, выложенной мозаичным панно, с изображением человеческой ладони с сидящем на ней голубем (мира), — стоял все тот же старенький джук-бокс, набитый пластинками. Ему в подмогу придан был простецкий моно-проигрыватель, появившийся в начале семидесятых.
Кажется, это было вчера, подумал Степан, проходя сквозь призраки ушедшего. Однако это было давно. В эпоху массового энтузиазма и энтузиазма масс. А теперь, в этот неопределенный час, когда время завтрака уже прошло, а время обеда еще не наступило, — оба залы были пусты.
