Нил Шустерман - Беглецы

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, ку­да попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, пред­почитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в кото­рый невозможно заглянуть, а стало быть, гово­рить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашива­ет Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так приня­то в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в науч­ных спорах?

— Нijоlе![5] — восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но посколь­ку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с ду­шой? Может, ее, как и все остальное, разреза­ют на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Ди­его, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — гово­рит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воз­душный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представь­те себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пыта­ется представить себе, как его душа растягива­ется и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как пау­тина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не мо­жет контролировать, — его руки, глаза, части­цы мозга — все, что подчинено теперь иной во­ле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Про­должает ли его сознание существовать как еди­ное целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни на­дежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на са­мом деле душа или нет. Но сознание существу­ет точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мыс­ли... но Хайден, увы, еще не закончил.

— Вот вам еще тема для размышления, — го­ворит он. — Давно, еще когда я жил дома, бы­ла у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она го­ворила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически боль­ным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь зна­ет с самого начала, кому и что предопределе­но, и тем, кто закончит дни на разборке, ду­ша не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

— Мне эта теория не нравится.

— Тем не менее девочка продумала ее до мело­чей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похо­жи на нерожденных детей.

— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которо­го, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожден­ных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.

Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с со­бой поделать.

— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.

— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впос­ледствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.

— Гм, — говорит Диего, — в том, что говорит Гундос, есть логика.

Может, и есть, но Коннору кажется, что ло­гика должна быть несколько иной.

— Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?

— Тем не менее их все время принимают, — от­мечает Хайден. — Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истин­но и что ложно.

— И то, что написано в законе, меня устраива­ет, — добавляет Гундос.

— Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? — спрашивает его Хайден. — Поделись с нами личным мнением, Гун­дос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.

— Ты зря теряешь время, — замечает Кон­нор, — у парня под куполом пусто.

— Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, — возражает Хайден.

В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Инте­ресно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?

— Нерожденные дети... бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в живо­те. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет ду­ши, а вот когда он начинает сосать палец и ля­гаться, она появляется.

— Неплохо, Гундос! — восклицает Хайден. — Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!

У Коннора кружится голова. Это из-за кре­на или просто в клетке закончился кислород?

— Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него все-таки есть. Теперь ты должен сказать, что ты дума­ешь.

Коннор вздыхает, понимая, что сопротив­ляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспо­минает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.

— Если душа существует — а я этого не утверж­даю, — она появляется, когда ребенок прихо­дит в этот мир. До этого он часть матери.

— Нет, это неверно! — восклицает Гундос.

— Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.

— Но оно ошибочно!

— Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?

— Да, да! — говорит Хайден возбужденно. — Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.

— Если хотите знать мое мнение, — вмешива­ется Диего, — вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.

— Ух ты, — замечает Хайден, — а Диего, оказы­вается, романтик. Дайте-ка я в другой угол пе­ремещусь.

— Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появля­ется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека кто-то начинает любить. И точка!

— Да? — возражает Коннор. — А как же подки­дыши или дети, живущие в государственных интернатах?

— Им остается только надеяться на то, что когда-нибудь их кто-нибудь полюбит.

Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего то­го, что сказали другие. Он вспоминает родите­лей. А они любили его когда-нибудь? Безуслов­но, когда он был маленьким, его любили. А по­том перестали, но это еще не значит, что он лишился души... хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.

— Диего, это так мило, — говорит Хайден са­харным голоском. — Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.

— Может, мне стоит начать писать их на тво­ей роже?

Хайден встречает это предположение бод­рым смехом.

— Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мне­нием других, — замечает Коннор. — Как же так получается, что у тебя нет своего?

— Да, кстати, — присоединяется Гундос.

— Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, — перебивает его Коннор.

— Да, да, — соглашается Гундос.

— Скажи-ка нам, — требует Коннор, — что про­исходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?

Хайден долго не отвечает. Когда он нако­нец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.

— Я не знаю, — тихо произносит Хайден.

— Это не ответ, — поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуж­дая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Кон­нор определил по голосу: он сказал правду. Та­кая искренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.

— Да нет, это ответ, — говорит Коннор. — Мо­жет, это даже самый верный ответ. Если бы лю­ди умели признаваться в своем незнании, мо­жет, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.