Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо
– Нет, сделать этого мы не можем! – возразил Филос. – И не станем, будь уверен. Нельзя добиться любви по приказу. Нельзя завоевать любовь, посадив любимое существо в тюрьму. Ложь и предательство не могут быть орудиями любви.
– Вот как?
– Сейчас уже точно определено назначение тех или иных отделов головного мозга. Церебростиль есть средство передачи информации. Если мы попытаемся внедрить в сознание обучаемого ложные верования и ложные сведения, они вступят в конфликт с ранее усвоенным – все данные, имплантируемые с помощью церебростиля, подвергаются оценке в контексте уже известного, а также с точки зрения предшествующего опыта. Даже если бы мы и попытались сделать что-то в подобном роде, ничего бы не вышло.
– А вы придерживаете информацию?
Филос усмехнулся.
– Ищешь лазейку?
– Я просто хочу знать – вы придерживаете информацию?
Улыбка сползла с лица Филоса.
– Конечно, – сказал он серьезно. – Мы никогда не откроем ребенку тайну производства азотной кислоты. Не станем рассказывать человеку, потерявшему супруга, как тот кричал, умирая под случайным камнепадом.
– Вот как! – задумчиво произнес Чарли. Ледомец и его супруг (или супруга?).
– Так вы вступаете в брак? – спросил он.
– Ну разумеется! Любовь дарует нам счастье. Но находиться в браке – это совсем другое дело; это другой уровень счастья. Для нас это фундаментальная вещь, и мы относимся к браку очень серьезно. Помнишь Гросида и Назива?
Догадка осветила сознание Чарли.
– Они одинаково одеваются, – сказал он.
– Они все делают одинаково. А если не одинаково, то вместе. Да, они состоят в браке.
– И вы… вы… Как бы это сказать?
Филос похлопал Чарли по плечу.
– Я знаю, насколько ты зациклен на вопросе секса, – сказал он. – Можешь спрашивать. Смелее – ты среди друзей.
– Неправда! Вовсе я не зациклен!
Они пошли дальше, Чарли – угрюмо, Филос – напевая что-то себе под нос в тон мелодии, которая доносилась с полей, где работали дети. Прислушавшись к музыке, Чарли повеселел. В конце концов, все познается в сравнении. Ледомцы в гораздо меньшей степени озабочены вопросами секса, чем он – точно так же, как он озабочен ими не так сильно, как, скажем, какая-нибудь викторианская леди, которая не может без дрожи в голосе говорить о «ножках» рояля и которая не поставит на книжную полку бок о бок книжку автора-мужчины и автора-женщины, если эти писатели не состоят в браке.
Ну что ж, если он среди друзей, то пусть они отвечают на его вопросы.
– А как насчет детей? – спросил он.
– Что насчет детей? – не понял Филос.
– Ведь есть дети, рожденные и вне брака, верно?
– Есть, и много.
– И что, нет никакой разницы между детьми, рожденными в браке, и рожденными вне брака?
– Для детей – никакой. Да и для родителей тоже.
– Тогда зачем вступать в брак?
– Дело в том, Чарли, что целое гораздо больше простой суммы составляющих его частей.
– Вот как?
– Высшая форма сексуального взаимодействия – это совместный оргазм, не так ли?
– Допустим, – сказал Чарли, стараясь, чтобы голос его не дрожал.
– А деторождение – это вершина любви, так?
– Согласен.
Филос кивнул головой и продолжил:
– Тогда представь, каких высот достигает любовь, если два любящих друг друга ледомца несут под сердцем по два близнеца каждый, причем, зачатых друг от друга!
– Да уж… – произнес Чарли, ошеломленный. Но бог с ней, с вершиной! Чарли постарался справиться с волнением и, когда ему это почти удалось, он спросил:
– А как насчет прочих видов секса?
– Прочих видов? – переспросил Филос, и было видно, что он как будто перелистывает в своей памяти некое досье. – Ты имеешь в виду секс как простое выражение симпатии?
– Наверное, именно так это и следует назвать.
– Обычное дело. У нас есть все, что может стать выражением любви – секс, помощь в починке крыши, совместное пение.
Взглянув в лицо Чарли и сверившись со своим внутренним досье, он кивнул и продолжил:
– Я понимаю, что тебя ставит в тупик. Ты явился из мест, где существуют гласные и негласные запреты на некоторые деяния и выражения. Верно?
– Верно.
– Тогда я должен тебе сказать следующее, – серьезным тоном произнес Филос, – здесь таких запретов не существует. Единственное ограничение – отсутствие взаимного расположения. Но когда его нет, то ничто и не происходит. Когда же есть, может произойти все что угодно, и никому из посторонних до этого нет никакого дела.
– А как же молодежь?
– Что молодежь?
Чарли пытался подыскать слова.
– Ну, дети… Они же любят экспериментировать и все такое…
Филос жизнерадостно рассмеялся.
– Понятно! Вопрос стоит так: когда они становятся достаточно взрослыми, чтобы заниматься любовью? Ответ таков: когда они становятся достаточно взрослыми, тогда и занимаются любовью. Что до экспериментов, то какой в них толк, если никто ничего не скрывает и все всем известно?
Чарли сглотнул. Хотя он вроде бы все понимал из того, что говорил Филос, недоумение не рассеивалось.
– А как насчет нежеланных детей? – спросил он.
Филос остановился, повернулся и посмотрел на Чарли, причем на протяжении всего нескольких мгновений выражение его смуглого лица несколько раз изменилось: крайняя степень удивления и недоверие (Ты что, шутишь?) уступили место сочувствию.
– Прости меня, Чарли, – сказал он, – я и не подозревал, что ты сможешь меня ошеломить. Но ты это сделал.
Он помолчал и продолжил:
– Я перелопатил гору материала и полагал, что знаю и понимаю все. Но мне и в голову не приходило, что существует такое понятие, как «нежеланный ребенок».
– Мне очень жаль, Филос, – пробормотал Чарли. – Я никого не хотел обидеть.
– Мне тоже жаль, – сообщил ему Филос. – Удивительно, что есть вещи, способные меня шокировать, и я сожалею, что не сумел этого скрыть.
Когда они выходили из сада, их окликнул Гросид:
– Пить хотите?
И они направились к белому коттеджу. На некоторое время им было приятно отвлечься друг от друга и еще раз полюбоваться терракотовой скульптурой.
Херб стоит в темной детской, слегка освещенной пробившимся сквозь штору лучом лунного света, и смотрит на спящую Карен. Он выбрался из своей постели и пришел сюда, как делает всегда, когда его что-то расстраивает, и он хочет успокоиться. Лучший способ побороть гнев и озлобленность, равно как тревогу и беспокойство, – посмотреть в свете луны на своего мирно спящего ребенка.
С Хербом это началось три дня назад, когда, болтая с ним возле задней изгороди, разделяющей их участки, Смитти через плечо бросил на первый взгляд ничего не значащую фразу. Они болтали о политике, и эта фраза, хоть и попахивала изрядно, в том контексте не несла в себе никакого особого смысла. И тем не менее она засела у Херба в голове – словно Смитти, инфицированный каким-то неведомым науке вирусом, внедрил его и в плоть своего соседа.
Теперь эта фраза, словно гвоздь, торчит у Херба в мозгу, и отделаться от нее он не в состоянии.
Все мужчины – сукины дети, потому что их матери – суки!
По прошествии некоторого времени Херб уже не связывает эту фразу со Смитти – мало ли что
