Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
Старик улыбнулся так, будто на все вопросы Бессаза давно имел готовые ответы, обдумывал их годами и теперь с готовностью опровергал его сомнения.
— Да, вы правы, в их суждениях много путаницы, — сказал староста. — Но все это оттого, что они блуждают, ищут истину… А о Фаррухе я уже вам как-то говорил, что он больше склоняется в сторону нашей веры, и вполне логично, что чревовещатель рассказывал его устами о некоторых догматах ислама… И прикованный, естественно, должен выглядеть в этой истории чуть ли не святым ислама — ведь говорит-то о нем Фаррух… Впрочем, они знают десятки вариантов истории встречи Зуль-Карнайна с прикованным. В одном рассказе все наоборот, Зуль-Карнайн — наш святой, а прикованный непоколебимый мушрик. Зуль-Карнайн уходит побежденный его доводами. В другом рассказе — оба мученики, и здесь они, естественно, говорят в один голос и в конце уходят, обнявшись, чтобы сразиться с воинами нашей веры… Словом, смысл истории встречи Зуль-Карнайна с прикованным меняется в зависимости от того, чьим голосом говорит сегодня чревовещатель… Простите, я, кажется, утомил вас… Отдыхайте, пожалуйста… Ведь впереди нас ждет охота на тигров, — закончил старик и, резко повернувшись, вышел.
Майра тихо пошла следом за ним, а Бессаз стал думать, как бы ему поскорее уехать, а заодно и наказать на прощанье старосту, который, изображая варана, сам оказался не меньшим искусником, чем тот чревовещатель.
«Наказать его надо одиночеством, — твердо решил Бессаз и уже видел в мечтах картину: больной, покинутый всеми староста не может подняться с постели, чтобы выпить глоток воды, — последние дни его пройдут в муках и страданиях. И поймет он, что прожил бессмысленную жизнь — так и не сумел обратить мушриков в истинную веру.
Словом, Бессаз наслаждался, жестоко размышляя над тем, отчего он снова так возненавидел старосту, которому еще вчера клялся в верности.
— Теперь-то я знаю, господа тестудологи, — вставила болтливая черепаха, — причину смены моего настроения. Что-то менялось в моем сознании, да и в самом характере, и к утру следующего дня, когда у меня отделился со спины хвост и стал торчком, я понял, что был уже наполовину черепахой.
Весь день Бессаз провалялся в постели, засыпал и лишь на короткое время просыпался, чтобы поесть. В нем не было уже прежней энергии и суетливого подъема, в котором жил он в первые дни своего приезда в деревню.
— Меланхолия, не свойственная мне как человеку, была состоянием черепахи. И это я подчеркиваю, чтобы возбудить ваши научные размышления! — воскликнула черепаха и добавила с тоской: — А теперь о хвосте…
Едва Бессаз проснулся на следующее утро, почувствовал: что-то там ворочается под ним, доставляя хлопоты. Думая, что это свернулось одеяло, Бессаз просунул руку и тут же поймал нечто твердое — вскочил, и за ним по комнате пустился хвост, болтаясь между ногами и касаясь кончиком стен и кровати.
Странно, Бессаз не закричал. Он лишь прыгал и махал руками, желая поскорее избавиться от хвоста, будто он приклеен — липкий, скользкий, противный. А потом испугался, подумав, что может повредить, поцарапать свой хвост, прыгая по комнате. А вдруг он и впрямь оторвется?
Бессаз представил, какая это будет адская боль, и похолодел от ужаса. Ведь что ни делай, а хвост уже часть его тела, как голова, ноги, уши…
Бессаз запер дверь на задвижку и, осторожно взяв свой хвост за кончик, стал рассматривать его, потом измерил — он оказался длиной в кисть руки и черный, покрытый тонкой шерстью.
На спине, где вчера был нарост, виднелась ярко-красная полоса, но уже покрытая кожицей, — видно, хвост его, затвердевая внутри нароста, безболезненно отделился за ночь, чтобы свободно болтаться. Так стоял Бессаз, разглядывая свой хвост и привыкая к нему, и теперь он не казался ему ужасным, как в тот момент, когда он вскочил с кровати.
Новое чувство охватило Бессаза, и было оно похоже на состояние матери, родившей маленькое, беспокойное существо — смесь восторга и жалости.
— Да, господа ученые, не смейтесь! — сказала черепаха. — Это был мой ребенок, пусть нелепый, но он вырос из моей сущности, из моего тела…
И первое, что захотелось сделать Бессазу, — хорошенько помыть свой хвост, ибо шерсть слиплась в темно-коричневые комки. А он желал иметь гладкий, холеный, надушенный, как и усы, индийской розовой водой…
Но как это сделать незаметно для посторонних: ведь в умывальную комнату надо пройти мимо кухни, где сидит сейчас староста. И как искусно, одеться, чтобы контуры хвоста не вырисовывались из-под рубашки?
Боясь испачкать всего себя немытым еще хвостом, Бессаз брезгливо подогнул его к спине, и завязал поясом („Точно так, как сейчас он привязан!“ — сказала черепаха), и оделся. Постоял немного за дверью, прислушиваясь к голосам Майры и старосты, и решил выйти наружу.
Кажется, его не заметили, ибо он не услышал традиционного утреннего приветствия и вопросов: как спалось? Не желаете ли яичницы на бараньем сале?
„Теперь надо будет питаться по-другому, — озабоченно подумал Бессаз, открывая дверь умывальной и наклоняясь над тазом с водой. — Может, травой, яйцами диких голубей… Боже, хлопоты!“
Умывшись, Бессаз стал приводить в порядок хвост и сделал его наконец чистым и гладким. И тщательно разгладил потом гребнем, и пушистый хвост торчал, как у породистого кота. Снова привязав его поясом, Бессаз решительно вышел из умывальной и объявил хозяевам:
— Я хочу сразу же после завтрака уехать!
Староста и Майра прибежали, растерянные, с сожалением глядя на него, и старик робко спросил:
— А как же охота? Я уже приказал накормить лошадей отборным зерном…
— Накормить? — не понял и побледнел Бессаз, словно речь шла о его завтраке, из смеси человеческого и животного корма. — Лошадей… Но мне уже завтра надо непременно быть в городе. Начальство ждет… А оно, известно, не любит… — почему-то вспомнил, как старик изображал варана, и не договорил, проглотил обиду Бессаз.
Об отъезде без промедления он подумал в умывальной комнате, испугался, как бы следом за хвостом еще что-нибудь не выросло, может, даже более внушительное, скажем, ослиные уши… Чтобы прервать надоевшее ему притворство, сожаления, просьбы, Бессаз повернулся и ушел к себе складывать вещи.
Вскоре староста принес ему яичницу — сгорбленный, жалкий, делая вид, что расстроен безутешно. Потоптался немного возле Бессаза, повздыхал, пока тот ткнул острием ножа пузырь желтка, затем вдруг сделался таким важным и официальным, что Бессаз даже вздрогнул.
— В таком случае, — сказал староста, — я должен вернуть вам документ, чтобы вы отдали его по назначению.
— Что за документ? — спросил Бессаз с неудовольствием, рассматривая бумагу, которую староста сунул ему прямо под нос.
— Я написал на обороте… подтвердил, что вы хорошо справились со своим делом, — заявил староста и развел руками, как бы говоря: ничего не поделаешь — долг! Служба!
— Что за чушь?! — закричал Бессаз, чувствуя, что попал в двусмысленное положение.
Пробежав глазами по написанному, он понял, что документ этот был заранее направлен старосте с приказом доложить, как Бессаз расследовал дело и удовлетворен ли этим староста? Ниже стояла печать, но совершенно неразборчивая из-за того, что была наложена на другую печать, плохо смытую. Так что обе печати не называли имя отправителя, хотя документ был подлинный, написан официальным шрифтом эмирского учреждения.
Должно быть, документ был составлен одним учреждением, но текст его показался не вполне убедительным второму, более высокому начальству. И чиновники, чтобы сэкономить бумагу, решили просто стереть первый текст и поставить свою печать, но делали это, видимо, второпях и так неуклюже, что смазали обе печати.
Бессаз наконец поднял и голову и посмотрел на старосту, как бы оценивая его силу. И хотя Бессаз уже и раньше думал о возможных связях старосты с сильными мира сего, но такого оборота не ожидал. Ведь в самом деле странно: человек ниже его по положению должен давать оценку его работе — устроила она его или нет?
Бессаз еще раз глянул возмущенным взглядом, но староста не отвернулся, выдержал, и на лице его была лишь напускная замкнутость.
Корявым почерком староста уже нацарапал на оборотной стороне бумаги лишь два слова, лаконичных, но полных достоинства: „Весьма доволен“, что заставило Бессаза криво усмехнуться.
„Конечно же доволен, — мелькнуло у него, — ведь я объявил преступником человека, посягнувшего на власть самого бога. А это значит, стал на сторону власти земной, с ее поганым старостой, с кривоногим моим начальником-взяточником, с самим Денгиз-ханом, который за ничтожную плату развлекает путешественников… Но не сделай я этого, староста написал бы другое — приговор, — и не знаю, смог бы я тогда вообще вернуться в город, может, прямиком указали бы мне путь в „Барса-кельмес“?“
