Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску – прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.
– Первый раз – ну да, напросился я на свою голову, говорил я, плюясь во все стороны. – А второй?
– Не было никакого второго, – пояснил он спокойно. – Откуда мне знать, что ты там творишь, в иной реальности? Видок у тебя был, прямо скажем, ошеломительный. Раза два пришлось обтирать, как младенца.
От чего – ясно без лишних слов.
– И зачем ты это всё проделал, скотина?
– Чтобы ты понял себя – и его за компанию. Нашего молодого хозяина. А уж чего ты там понял – дело не моё. Одно знаю: нам тут мира ждать не приходится.
Я не спросил – почему. Только выдохнул своё разочарование в полуоткрытое окошко, за которым колыхался предутренний туман.
Утром явились двое крепких мужчин не такого интеллигентного вида, как здешние среднеарифметические. Явная демонстрация здешних телесных возможностей, которая, однако, показала мне иное: эксперимент с металлом удался лишь в первый раз, ни нанопротезами, ни какой-либо сложной микроаппаратурой здешние люди не овладели, хотя в физическом смысле не уступали Хельму. Природа уже прошла через точку неизбежных изменений и теперь легко гасила волны, которые поднял брошенный в воду камень. Или слиток.
Не уверен, что они не почувствовали моего зондажа, но это было для меня неважно.
Пища была простая и добротная: что-то вроде баранины с овсяной кашей на деревянном блюде и ядрёного кваса в глиняном жбане, заткнутом тряпицей. На такую еду безусловно не охотились, просто выращивали. Хельмут и сам поел, и дал мне попробовать, чтобы я убедился в натуральности здешнего хозяйства. Правда, в меня толком не пролез даже квас, не говоря уж о печёном бараньем соке.
– Собачки тут в качестве пережитка, что ли? – спросил я. – Вроде бы на здешних огородников не похоже – держать дармоедов.
Хельм понял, что называется, с полпинка:
– Выслеживают и гонят.
– Любопытно, кого.
– Была бы шея, а петля́ найдется.
Мы сполоснули и протёрли посуду, выставили за порог.
А потом пришёл Доуходзи.
Я уже говорил, что один из нас – прозрачное стекло для другого. Во всяком случае, пока оба мы оба такого хотим. Но тут поверх стекла лёг мутный дым и наслоилась копоть, как будто за ними пряталось солнечное затмение.
– Ты пришёл меня судить? – с трудом сказал он. – Ты и твой делатель.
– Ты великий шаман и единоличный держатель Великой Пармы, – сказал я. Если бы Живущие не предоставляли друг другу свободы действий, земля бы снова обрушилась им на головы. Потому и приносит жалобу Парма, что не хочет здесь такого исхода.
– Ты ставишь знак равенства между сумрами и людьми?
– Да, и сам ты знаешь, почему. Ныне и те, и другие стали одинаковы. Я не удивлюсь, если среди рождённых есть такие, кто сумеет пить знание, стоит лишь научить.
– Между ними и моим сыном Дженгилем?
Я в единый миг понял, что стоит за этими словами. Дженгиль был выродок, сотворенный волей стоящего перед нами. Все остальные были природны.
И тогда я сказал, руководствуясь наитием:
– Мы носим свой доспех снаружи. Твой сын – внутри.
Это прозвучало так патетично, что некто внутри меня самого пискнул: «Так говорил Заратустра. Типа – у меня стальные нервы или нервов вовсе нет». Я спешно унял свою иронию. Шаман вздохнул с облегчением, будто ждал именно таких слов:
– Ты должен понять. Когда я творил из Дженгиля то, что он есть, я брал дерево из здешнего леса, золото из ближних гор, сталь и железо от брошенных заводов. Мы с ним не видели ничего за своими границами. Когда нашу родню начали гнать по всему миру, я призвал всех сюда мощью своей мысли. Здесь был огромный дикий заповедник, если ты помнишь, и смертники боялись нарушать границы. Даже до Перемены.
– А она приехала сюда на плечах поселенцев, – тихо ответил я. – И навела свой порядок.
– Не перебивай. У тебя еще будет много слов – куда больше, чем мне осталось. Мы с сыном особенно привержены родной земле – так, говорят, иные духи умерших не могут покинуть камень тех стен, где застала их смерть. Так беженцы уносят с собой горсточку родимого праха, но наша родина была слишком велика и не умещалась ни в ладанке, ни на подошвах сапог.
Он был прав. И создание своё к месту приковал, и сам себя – через свою любовь. А теперь только и оставалось подчиняться вымышленному порядку.
Да что в нём плохого, в этом «орднунге», быстро подумал я. Человеческое, просто человеческое: слегка расчистить под себя заросли, подвести дом под крышу, набрать имущества про запас. Предусмотреть защиту от зверя и лихого человека, пока такую хлипкую. Слегка поторопить стариков. Наловчиться отыскивать в парме беглецов из рая, чтобы не погубили себя в своём безрассудстве. Наплодить детей – вопреки мору и смерти. И страшиться, бдительно отыскивать иных…
Нет, об этом нельзя, никак нельзя.
– Мы не побеспокоим тебя, друг, – сказал я. – Не разрушим заветного. Только вот наша девочка… Как-то с ней быстро всё сладилось, не находишь?
– Невеста – значит «неведомая», – с лёгким удивлением ответил он. – Насчет вас обоих догадаться легко, Абсаль же такова, что и вы не скажете о ней половины того, что есть.
– Я должен с ней видеться, – ответил я. – Хотя бы иногда. Неужто она по одному моему слову станет еще более иной?
– Дева придёт, когда захочет, – ответил Доуходзи. – Тогда никто не сможет ей помешать. Ждите и наблюдайте.
И удалился так же буднично и печально, как пришёл.
– Хельм, а дерево при чем? – спросил я, вспомнив, что так и не разрешил недоумение. – Зачем он его к металлу приплёл – эльфа, что ли, ему хотелось из Дженгиля сотворить?
– Наверное, чтобы Парма его приняла. Ты ведь сейчас вспомнил поверье, что сиды не терпят железа, но с деревом ладят отлично, так? В самом начале мальчишка ведь так и ходил между тем светом и этим, будто метроном в своём футляре. Так что лишняя гарантия бы им обоим не помешала, знаешь.
Мальчишка. Я вспомнил свое виде́ние: жуткая смесь неосознанных страхов, эротики, беспокойства за Абсаль и каких-то пёстрых лоскутов, которые ну никак не сшивались в целое полотно.
После визита шамана мы как-то сразу почувствовали перемену атмосферы к лучшему – будто всем зараз было внушено представление о том, что мы свои… почти свои, однако. Даже зловещий меч правосудия, что был постоянно закинут за спину Хельма, – и тот смотрелся верным признаком благонадежности.
И вот мы отправились посмотреть здешние декорации: поля, луга и огороды.
Погода стояла чудесная – теперь мне уже точно казалось, что вместо севера мы повернули на юг. Солнце и бриллиантовая роса на холодной ботве.
– Анклав, – подтвердил Хельм.
Овец и коз тут держали в кошаре – таком огромном шатре из коры, с тыном вокруг прогулочного загона. Всё было под контролем: чтобы выпустить животных из ограды, «отчиняли» узкую калитку, зимой запирали в помещении и скармливали им сено и привядшие листья. Приловчились тут и стричь, и прясть, и ткать, и делать сыр из молока. Разумеется, ни эти скоты, ни борзые от мора не пострадали, напротив, бесконтрольно размножились. Пастух, с которым мы вмиг стали накоротке, подумывал, чтобы поймать небольшого волчонка и с помощью собак выучить пасти отару, но пока это оставалось утопией. И никак не решало вопроса – что делать с весьма своенравными козами.
Зашли мы и на огород, где как раз наступил сезон сбора урожая. Овощи, выложенные на край поля, показались нам куда мельче тех, что выращивали наши собственные «дачники». А ведь у последних всегда глаза глядели на целый и невредимый город из псевдоживого камня, где кое-где сохранялось электричество от солнечных батарей и водопровод с подогревом и куда можно было смотаться дня за два – за три.
За все достижения поселенцам приходилось платить тяжким трудом. Хлеба́ на пригороженных к частоколу делянках вообще расти не желали; урожай сам-пят казался немалым достижением. Впрочем, меня заверили, что с голоду тут не пухнут. Ни взрослые, ни детишки. При этом показали и тех и этих, вплотную занятых выдергиванием свёклы и собиранием колосков.
– Что значит – примириться с натурой, – проговорил Хельм отчасти загадочно. Такое бывало с ним всё чаще.
– Ты про здешний аскетизм или нашу пригородную умеренность? – спросил я. – Наши смертные подопечные пока имеют, что хотят, без таких уж великих трудов, но вот посмотрю, как здесь добывают хлеб в поте лица своего – и прям неловко делается.
– Это пока называется нейтралитет, – ответил он. – До войны еще, надеюсь, далеко.
А пока мы только и делали, что любовались на здешнюю патриархальную пастораль.
Абсаль мы вычислили довольно скоро – она нисколько не таилась. Вместе с новыми подружками числом аж шесть сидела на завалинке одной из самых крепких изб и, как они все, пряла кудель; причём весьма ловко, сразу на два веретена, которые танцевали в едином ритме. Завалинка, кстати, – это такая подсыпка вокруг фундамента, огороженная дощатым коробом, для тепла. Голова прикрыта тонким платом, чтобы не напекло солнцем (в смысле – чтобы не объесться), смуглота лица и кистей рук чуть приглушена чем-то вроде пудры или муки, а наряд был местный: плотный чехол их небеленого крапивного волокна и поверх него казакин из выворотной овчины, ловко обтекающий грудь и бёдра. И еще маленькие кожаные поршни на ногах.
