Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
– Чего надобно?
– Мы родичи Доуходзи, – ответил я, слегка отойдя от ворот, чтобы меня смогли разглядеть так же хорошо, как и моих спутников. Надеюсь, картина была успокаивающая. – Он здесь?
– Я могу позвать обоих старшин. Подождите.
Глазок захлопнулся. Позади ворот что-то крепко лязгнуло – я догадался, что старик из предосторожности (или просто для отмазки) вдел в проушины железный дрын.
Ждать оказалось очень интересно: по ту сторону сначала было очень тихо, потом я почувствовал тепло, зашелестели мысли и тонкие голоса, Слабейшие почти всегда являются первыми на место происшествия – они куда больше сильных уверены в своей неуязвимости. Чуть позже пробились в первый ряд здешние долгожители: перед ними очередь к дверному глазку неохотно расступилась, потом ряды сомкнулись вновь. Нас, по моим представлениям, не так боялись, сколько опасались обсуждать вслух.
«Интересно, понимают ли пережившие мор, что мы – их логическое продолжение?», – подумал я, но тотчас же спохватился. Ну да, тех обречённых, кого спасали мои собратья, здесь просто быть не могло: Доуходзи прибыл сюда уже после того, когда пандемия вдосталь поработала над селекцией. Я вообще был уникум и перерожденец. Хельм, возможно, выжил не из-за генов, а благодаря профилактике. И Абсаль – как она связана с родом человеческим в обеих его ипостасях? Сам не понимаю.
Тут замолкло всё и вся, помимо штырей, щеколд и пробоев. Или там чего ещё похожего. Ворота мягко распахнулись.
И к нам вышли оба вождя.
Доуходзи я не знал, но угадал сразу. Далеко не юнец и даже не зрелый муж: он позволил себе состариться задолго до того, как «принял Кровь». Широкоскулое, как бубен, тёмное лицо в рамке серых прядей, тонкий, с горбинкой, нос, сутулая фигура, заточённая в узкий комбинезон из замши с узорами в виде рёбер по всей груди и замусоленными махрами вдоль всех швов, скупые движения – всё говорило о дряхлости почти запредельной. Но вот глаза, узко прорезанные, непроницаемо чёрные, с ясными бликами живого серебра, что выплёскивались оттуда наружу – они были совсем юными и страстными. Только это была не простая человеческая страсть. Такими глазами смотрят на мир, пытаясь объять, гениальные учёные и живописцы, поэты и пророки и… великий шаман Великой Пармы.
А рядом стоял – как я не понял с самого начала! Его родной правнук.
Если старец всем напоминал поросший лишайником камень, то его потомок – прокатанную до прозрачной синевы золотую пластину. Трепетный листок сусального золота, готовый от малейшего дуновения осыпаться пылью. Закатную дорожку на воде, покрытой рябью.
Почти прозрачная – видно насквозь все сосуды – голубовато-белая кожа руки, что придерживает у горла хламиду из мягкой шерсти, и лица в глубокой раме куколя. Локоны чуть желтоватого оттенка – им тесно в этой раме, и оттого они рекой изливаются наружу. Плоский нос, бледно-розовый рот и огромные глаза цвета дождя. Черты изнеженной японской гейши, вполне отвечающая этому бескостная грация…
И невероятная духовная и физическая сила. Я познал это, повторив внутри себя слова «вода», «река» и «дождь». Нет ничего сильнее воды и нет упорнее, говорил Лао Цзы. Она принимает любую форму, оставаясь самою собой, дополнял его наш университетский философ.
– Мы пришли на ваш зов, – говорит это существо.
Альбинос. И всё-таки – какая чудесная смесь африканской и азиатской рас!
– Абса́ль, – отвечаю я. – Хельм. Пабло.
– Дженги́ль, – отвечает Доуходзи. – Мой сын.
– Доухо́дзи, – говорит юный пророк. – Мой отец по крови.
Гордый взгляд. Отточенная полуулыбка на пухлых губах. Удивительной красоты голос – глубокий альт или даже контральто. Душа, подобная прямому клинку. И что-то сверх того – неуловимое даже для меня.
Ну да, его как следует укрепили нашей «тёмной» кровью. Кажется, он не заболел бы и независимо от этого – альбиносы почему-то куда реже становятся выраженными сумрами, чем пигментированные люди, с них и своей аномальности хватает, но всё же…
Слушай голос своего нутра, своей интуиции. И внутренний голос Абсаль.
Хотя этот Дженгиль вроде и сам телепат не из последних.
Вроде…
Что в нас, сумрах, плохо – то, что мы не представляем друг для друга никакой тайны. Если не закроемся напоказ, конечно.
Здесь тайна была – это и привлекало.
– Мы услыхали о вашем поселении, – сказал я. – И пожелали узнать о нём больше.
И почувствовал, что иная сила обволакивает меня, обнимает прохладой и кажущейся мягкостью. Сопротивляться ей было неразумно, да и скрывать свою миссию никто из нас троих не собирался.
– Живите, присматривайтесь, чего уж там, – ответил старик. Окружающие их люди завздыхали, засопели облегчённо – видимо, боялись худшего. И расступились. Мужчины довольно интеллигентного вида, который не скрыть никакой домотканой одёжкой, довольно миловидные девушки и дамы средних лет, укутанная по уши ребятня… Почти нет настоящих стариков, бегло отметил я.
– Погодите, – Дженгиль высвободил из одежды правую руку и повернул к нам ладонью. – У нас не принято, чтобы взрослые мужчина и женщина жили под одной кровлей, если они не состоят в браке. Педро и Хельмут пойдут в один дом, Абсаль – в другой.
«Заложницей», – мелькнуло во мне с такой быстротой, что он наверняка не успел поймать.
«Нет, – ответила она так же. – Невестой. Я тебе потом объясню, ладно?»
Нас обступили и разлучили. И повели на стоянку.
Не знаю, как насчет Абсаль, которой вроде была по статусу положена свита, но от нас двоих народ как-то быстро отошёл. Остался провожатый, мужчина по виду хороших татарских кровей, как большинство исконных дворянских родов. Тонкая кость, чуть выпирающие скулы, лицевой овал изящной лепки – только губы чуть выпирают. Должно быть, дальний потомок поэта Пушкина или северорусского метиса – Мурманск там или Архангельск допетровских времен. Международные морские порты были, однако. Зато прихлынули местные собаки – все до одной серьёзные, но годные больше для охоты гоном, чем для охраны. Безголосые борзые псы, только еще крупнее своих прародителей. Трогательная собачья малышня в деревнях отродясь не приживалась.
Существовали здесь, судя по изобилию ребятишек, которые копошились в пыли перед избами, не так уж просторно: поэтому оставалось благодарить судьбу, что нам выделили особый кров и даже отдельную отхожую будку. Я так понял, что после смерти хозяина его изба должна сколько-нибудь отстояться: об этом невольном отдыхе пели застуженные серые брёвна, когда наш спутник растопил печь с широким зевом. Потом он вышел, вернулся, притащив пару матрасов – старинных, полосатых – и одеяла. Под голову, очевидно, предполагалось класть рюкзаки.
– Старший хозяин говорит, что еда нужна только одному из вас и, может статься, девице, – объявил он напоследок. – Завтра он придёт говорить и выделит вам долю, а пока пользуйтесь своим.
И со всей вежливостью удалился.
– Сурово, – проговорил я.
– Ничего, такое ведь ожидалось, – утешил меня Хельм. – Разве что наша девочка…
Мы беседовали открыто, но так, чтобы и самим понимать, что к чему, и другим не давать лишних знаний. Также мы убедились, что завесой громких слов куда легче маскировать мысли. Во всяком случае, те, что вылетают наружу: внутренние монологи сумра еще никому не удавалось засечь.
Когда молодой пророк лишь посмотрел на Абсаль, я уже понял почти всё – кроме самого главного. Что он, как и я сам, не был генетическим вампиром – лишь происходил из их рода. К тому времени практически все подобные гены были «выбиты» – путём операций на зародышевых клетках и прямого убийства носителей скрытого зла. Врачи ведь знали о рецессивных генах вампиризма еще до того, как отдельные вспышки недуга переросли в пандемию, и всё же возглавили преследование потенциальных сумров. Лучше умереть, чем стать вампиром: так они решили за всё человечество, и этот заговор медиков был для них важнейшим дополнением к клятве Гиппократа.
И еще я понял, что прадед с самого рождения пытался помочь гениальному правнуку и спасти его от преследований и ранней смерти. Что изгой и отверженный часто стремится стать благодетелем для тех, кто его гнал, но на самых высотах почёта всегда остается прежним парией. Ни одна девушка на выданье не пожелала бы выйти за Белого по доброй воле, а насиловать ему не позволяла гордость. Да и не нужна была ему одна из многих, вот в чем дело. Только такая, чтобы из ряда вон.
– Хельм, я понял. Мы смотрим их, потому что в самом начале они захотели посмотреть нас.
«Смотреть» тут означало «ловить и поймать». Он понял.
– Им самим любопытно, что за диковинка произросла из наших глин, – ответил он, располагаясь у печной дверцы на корточках и подкидывая полешки. – Вот пускай и любуются всласть на ту Лилит.
А я… Я с какой-то надеждой вспоминал, как Абсаль рассуждала о своём внутреннем женском устройстве.
