Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

И тут, в тишине, отчетливо послышался голос вождя:

– Кхондское дитя-приемыш, пойди и возьми клинок с его ложа, если посмеешь.

Серена, чуть робея, выдвинулась из подлеска ближе к середине, и к ней повернулись взоры. Лицо ее было спокойно – очень спокойно.

– Это меч для военачальника, почему ты предлагаешь его девушке?

– Я знаю, что делаю. Да ты не боишься ли? Сюда ведь пришла без страха. Полно, меч наш не горячее твоей крови, Серена любезная.

– Ты обо мне знаешь.

– Равно как и ты о вожде коваши с именем, которое звучит так же. Наши с тобой кольца любят побеседовать, не правда ли?

Артханг следил за ними обоими из своего укрытия, не отрывая глаз и нюха.

– Что такое извитое железо? – спросила вдруг Серена.

– Перед тем, как позвать молнию, мы долго бьем по холодному мотку крепкой стальной проволоки, что неподатлив на иную ласку.

– Я тоже такая, вождь, – кивнула она. – Говорю так не от страха, а желая предупредить тебя.

– Да, но не совсем такая. Ты вроде обломка уже закаленной сабли. Когда ее плавили, раскаляли и били по ней с размаху, бросали в воду и окунали в масло, а потом подставляли небесному огню, в ней создались силовые линии. Они сохраняются и в самой малой частице и могут быть продлены; кто умеет – рисует по осколку целое.

– Ты прав, только и это часть истины.

– Неважно. Никто не обладает всем знанием. Ни я, ни ты. Так ты дотронешься?

– Хорошо.

Она протянула руку с кольцом, правую, – и крепко взялась за рукоять. С усилием оторвала от наковальни как бы прикипевший к ней меч и протянула вождю вперед клинком.

– Прими его из моих рук. Я это заслужила, верно?

Коваши улыбнулся, и удивительна была эта яснозубая улыбка на черном лице с черными глазами почти без белка: как блеск зарницы.

– Правдивы слухи о тебе, Дитя Лесной Триады, волчья выкормленница. Ты умна, и не так умна, как догадлива. Полагаешь достойным себя – хитростью перетянуть к себе нашу силу? Только ведь острия касается противник, а желающий доброго союза делает вот так!

Своей широкой, почти квадратной ладонью Коваши накрыл ее руку и переплел свои пальцы с Серениными; при этом алые камни перстней сблизились настолько, что и впрямь показались Артхангу глазами – не снежнака, какого-то иного и совсем уж непонятного зверя.

– А теперь говори начистоту, чего желаешь от нас, и помни: мое кольцо изобличит самую малую кривизну твоей речи!

– Лгать я не умею, и в хитрости тебе уличать меня незачем. Просто я заранее догадываюсь, какие смыслы вы, Кузнецы, сможете извлечь из моих слов, а какие нет, и приспосабливаюсь. Вот и все. А чего я хочу – это ты сам догадался: черпать от моих предков силу земли, которой обладали древние из них, так же точно, как сейчас я беру от них силу духа.

– Думаешь, мы это можем?

– Нет. Но, как я поняла, умная сила моей души имеет корни в моем кхондском воспитании, и в той же мере сила моего тела могла бы прирасти вашим, мункским, умением чувствовать живой и чистый металл сквозь мертвую землю и вызывать его – тот металл, который готов вам служить. Лепить его по вашей воле, слагать в правдивую и ясную песню мечей, в хитросплетенную поэму кольчуг. Связывать царство неподвижной жизни с обоими царствами Живущих так же, как мои кхонды соединяют Лес с Дальним Миром во время пения Владычице Приливов.

– А еще ты думаешь, что одно дерзкое желание может послужить платой за другое. Первая твоя дерзость – решила прийти незваной, видела запретное. Вторая – захотела несбыточного.

Тон его казался скорее добродушен, однако Кузнец стоял за спиной девушки, впечатавшись в нее грудью и бедрами, охватив за талию рукой, свободной от меча, конец которого глядел прямо в лицо Артхангу. «Ишь как прикрылся, и не вызволить ее, – думал кхонд. – Хотя чести не уронить – это я бы смог…»

– Скажи свою цену, я заплачу, – прервала Серена братнины размышления.

– Зачем грубая сила Сжимающих Железо той, которая лепит и растапливает сами их сердца?

– Ты льстец. Назови хоть одно!

– Бьется рядом с твоим.

– Вот радость для меня: уж не твое ли это собственное?

Все это время Артханг прикидывал, что получится, если рывком обогнуть «болотного гориллу» с фланга, вцепиться ему в толстый загривок и перебраться к горлу. Выходило – ничего хорошего.

Коваши рассмеялся и чуть ослабил хватку.

– Хотел бы я узнать, что такое умное собрался мне сказать кхондский недоросль, который ошивается у нас по задам и почему-то полагает, что я его в упор не вижу.

– То, что сердце Серены отзывается не на ласковые слова, не на любовь, а на стремление к высокому.

– Прекрасно сказано! Воистину прекрасно! – всё так же улыбаясь, сказал мунк. Освободил ее кисть, передвинув свои пальцы чуть выше – рукоять меча была двуручной или просто удлиненной. Повернул острие кверху и отсалютовал; потом разжал тиски вокруг девичьего стана и ловко вынул оружие из тонких пальцев.

– Мы оба его окрестили – пусть не слезами и не кровью. Но свою долю их он еще получит. Что же, считай, вступительный экзамен ты выдержала, кхондка. Если бы ты не почувствовала, что делать и как отвечать, – не мы бы тебя наказали, а сама тайна. Ведь клинок уже впитал в себя молнию. Но ты сама способна уловлять молнии; ты стоишь не вдали от ключей скрытого; и ты умеешь учиться – следовательно, сможешь и познать. В общем, доставайте с братцем ваши манатки из-под коряги и шагайте в деревню ночевать. Лишняя постель у нас всегда найдется.

Кто спрашивает камень, что именно он чувствует, когда резец вгрызается в его плоть, чтобы извлечь из нее скрытое; железо – когда его раскаляют и бьют, дабы выковать упругую сталь; золото – когда оно плавится и, дымясь, изливается в форму? Но когда они в муках превращаются в статую, меч, кольцо, – именно так они добывают себе бессмертие.

То, что ночью казалось детям тисками, было колыбелью; мертвенное – возрождающимся, обновляющим одежду с каждым ударом молнии, с каждой струйкой воды, что двигалась вверх по стволу; угрюмое – патриархально добродушным и уютным.

«Мама бы сразу узнала разновидность эвкалипта, – думала Серена, сонно потягиваясь на высокой – чтобы не проняло сыростью – мункской постели. – Она не так помнит форму, как внутренний смысл, в отличие от меня, умозрительницы. Только это деревце как следует приручили. Стало быть, здешние мунки и старого лесного умения не растеряли, и новое приобрели. Вот эти няньки и оберегали детишек и их матерей, которые притаились в хижинах на время мужского колдовства.»

Но теперь все малое население высыпало наружу, и голоса манили туда же наших путешественников: пить воду из чистых родников и есть хлеб, который выпекали из метелок здешней травы, слегка раздавленных между плоскими камнями, – черный, как сами мунки-хаа, душистый, тяжелый и тем самым весомо подтверждающий извечную формулу гостеприимства. Плескаться в бочагах и смотреть в небо сквозь ветви: улиц, полян, кроме той, священной, и прогалов посреди белых деревьев, которых так жаждал Арт, на самом деле не было, ибо слишком большой роскошью и безрассудством казалось мункскому народу прореживать строй своих спасителей. Лес тут преобладал над легендарным Болотом, и это также был иной Лес, не Светлый, не Заповедный – Надежный. Жители его казались внутри своей обители уверенней в себе и оттого доброжелательней, чем в кхондских гостях.

Юным кхондам предложили остаться в той хижине, которую они заняли под свой первый ночлег, однако жили тут куда тесней, чем в Триаде, и Серена, попросив разрешения, сплела шалаш вокруг ствола белого великана с редкой листвой – молодого, не так давно выросшего. Крутые изгибы корней, оберегая, запеленала в тряпье, ненужное для здешних хозяек, укрыла циновками – получились опоры для сидения. Куда как хлопотно, да ставить палатку было скучнее, а жить в ней – тем более: кто знает, сколько продлится их с Артом учение.

– Почему ты пошла сюда, а не к тем из нас, что кормятся при андрах? Ты бы сошла за одну из их хозяек, если тебя чуть подкрасить, – спросила Серену молоденькая жена одного из старших Кузнецов.

Звали ее Мали, так же как всякого мужчину – Коваши, а ребенка – Онти, Онта. Различение имен шло на более тонком и глубинном произносительном уровне, чем в волчье-мункском эсперанто, и почти не улавливалось непривычным слухом.

– В совсем чужую землю идти? Да для меня это неведомо и страшно, – призналась девушка.

– Что, еще страшнее наших болот и наших мужчин?

Она, эта Мали, была очень хороша всем: широко расставленными глазами цвета ореха, сверканием крупных чистых зубов, яснотой мимики и ладной повадкой. Носик ее смешливо и мягко расплывался по равнине широкоскулого лица, и что бы она ни говорила, темные, с алой изнанкой губы поминутно дарили воздуху шутливые поцелуи.

– И ваших топей, и ваших болотных копей, и ваших огненных стягов, и ваших могучих магов, и даже – вашего магического оружия. Для чего они куют его молниями?