Хольм Ван Зайчик - Дело жадного варвара
Девушка, левой рукой держа поднос на весу, правой проворно переставила с него на столик новый чайник и чистые чашки, разлила по ним свежий чай, а затем составила на опустевший поднос чайник с недопитым и действительно остывшим чаем – на улице при такой погоде чай и впрямь стынет очень быстро, – и чашки предыдущей перемены.
– Благодарю вас, Рива Мокиевна, – сказал Богдан.
– Ах, что вы! – смущенно порозовев, ответила девушка и удалилась.
– Дальше так, – продолжал Богдан, осторожно отхлебнув раскаленный и благоуханный напиток. – Дальше у выхода из ризницы, уже на территории города, чтобы факт выноса мог считаться совершенно очевидным и полностью свершившимся, нужно поставить засаду. И ждать там столько, сколько потребуется. Хотя, честно сказать, не думаю, что придется ждать долго – Берзин спешит, потому что Дзержин спешит. Ну, а дальше – дело техники.
– Сам пойдешь? – глянув на Богдана из-под своих кустистых седых бровей, понимающе спросил Мокий Нилович.
– Почту за честь.
– Ты же, почитай, третьи сутки на ногах, Богдан…
Богдан пожал плечами.
– Столько, сколько надо, – сказал он.
Мокий Нилович вздохнул.
– Сам бы таким, понимаю. Да и дело – из ряда вон… Хорошо. Сейчас вот чай допьем, вернемся в дом – и я составлю и подпишу все потребные бумаги. От напарника твоего что?
– Полтора часа уж сведений не поступало, – чуть качнув головой, сказал Богдан. – Беспокоюсь я… Парень он горячий… Славный, да, отличный парень. Но – горячий. А тут еще… – он запнулся.
– Что?
– Трудно сказать… Кто-то еще следит за Берзином, вот что. Я совсем случайно это заметил, в последний момент… да и то – без уверенности, Мокий Нилович. Но – есть такая вероятность. Странный какой-то тип в чалме его пас возле дома… По дороге к вам я заглянул в сеть, поглядел ориентировки – очень похоже, что из незалежных дервишей. Они ребята довольно-таки безобидные, вроде иконоборцев, считают, что истинная вера в ритуальных предметах и реликвиях не нуждается, что все внешние проявления – от Иблиса, так как-то. Но, получается, не хуже нас ведь узнали насчет Берзина и креста! Серьезно работают. От слов к делу перешли. А значит, возможны неожиданности. Неровен час, придет им в голову крест порушить…
– Ох, и жмеринка накрутилась, – пробормотал Мокий Нилович.
– Неудивительно, – сказал Богдан. – Преступление затронуло самое средостение общественной жизни державы.
Мокий Нилович допил свой чай и решительно встал.
– Хао! Айда, драг еч, – сказал он, хлопнув ладонью по столу, – не время рассиживаться. Пора ордера писать.
Пока они пили чай, сгустились сумерки. Темные лохматые тучи летели над Александрией, предвещая бурную и, возможно, дождливую ночь. Старые ветлы живописно запущенной части сада глухо шумели. Бок о бок Богдан и Мокий Нилович шли по причудливо извивающейся дорожке к внутренним вратам дома.
– Ветер усиливается, – заметил Мокий Нилович.
– Вижу, – озабоченно ответил Богдан. – Не было бы шторма…
Мокий Нилович даже остановился.
– Ну, знаешь! «Евлампию» никакой шторм не помеха!
– Это пока он на плаву, – ответил Богдан.
– Ты думаешь…
– Ничего я не думаю, драг прер еч. Беспокоюсь просто. Сердце не на месте.
Когда они поднялись на рабочую террасу, Мокий Нилович, левой рукой время от времени рассеянно поигрывая висящей на поясе тяжелой печатью, сразу присел в кресло к компьютеру и зашуршал клавишами. Неподалеку, дыша теплом и уютом, усердно боролась с непогодой предусмотрительно разогретая бронзовая отопительная жаровня.
Богдан вынул телефон и позвонил домой.
– Фирузе! – отвернувшись от погруженного в составление потребных бумаг Мокия Ниловича и прижимая трубку к уху, вполголоса сказал Богдан. – Я не приду сегодня, родная. Понимаешь – я в засаде… Я помню, помню, что завтра у тебя воздухолет, и обязательно отвезу тебя на вокзал, но сейчас мне никак не вырваться…
– Богдан, любимый, – жена говорила на редкость сухо. – Я далека от того, чтобы делать тебе замечания, и ни мгновения не сомневаюсь, что ты меня проводишь подобающим образом. Но мой долг…. мой просто-таки женский долг… ведь сама девочка не посмеет тебе ничего сказать, постесняется… По отношению к молодой ты ведешь себя непристойно. Не побоюсь этого слова, прости за возможную грубость, милый – нечеловеколюбиво.
– Да я понимаю! – в отчаянии закричал Богдан, размахивая свободной рукой. – Фира, я все понимаю! Но я в засаде!!
Ризница Александрийской Патриархии,
26 день шестого месяца, первица,
ночь
Ничто не напоминало о том, что сезон белых ночей в разгаре. Улицу освещали лишь жестоко мотающиеся фонари, и разыгравшийся не на шутку ветер гудел в проводах. Сорванные стихией листья летели вдоль по пустынной мостовой; ни одна повозка не проносилась мимо.
– Мои люди будут ждать ваших распоряжений в подсобном помещении проходной, – четко рапортовал Богдану Максим Крюк. – Только что мы еще раз проверили связь – каждое ваше слово они слышат отлично. Постарайтесь только остановиться поближе ко входу.
– Постараюсь, – ответил Богдан, в последний раз придирчиво ощупывая наклеенную бороду. Борода была в порядке. – Имейте в виду, хорунжий: формально группой захвата руководите вы. Так что, в случае успеха, ждите повышения.
– Разумеется, жду, – ответил честный козак.
Богдан улыбнулся, кивнул ему и взялся за ручку двери таксомотора. Хорунжий браво приложил пальцы к торчащему из-под фуражки чубу.
– Ступайте, – сказал Богдан, открывая дверцу повозки. Максим Крюк повернулся и молодецкой поступью двинулся к светящемуся окошками павильону проходной.
Богдан сел за руль и, мягко тронув повозку с места, проехал полсотни шагов и свернул за угол. Здесь он должен был ждать рапорта о том, что злоумышленник с добычей покинул ризницу, а затем, под видом обычного таксиста, подъехать к нему и, когда мерзкий Ландсбергис сядет в повозку – взять. И все будет кончено.
Время тянулось нестерпимо медленно. Богдан не глушил мотор, и его сдержанное урчание действовало убаюкивающе. В глаза будто насыпали мелкого песку или пепла. Третья ночь…
Гудел и свистел ветер, и где-то на одном из соседних домов гремела кровля.
Запиликала трубка. Сон смело, словно селевым потоком; уже через мгновение Богдан хриплым от волнения голосом сказал:
– Да?
– Он взял Ясу! – раздался приглушенный, восторженный от осознания уникальности происходящего голос наблюдателя.
– Запись?
– Ведется с того момента, как объект вошел в хранилище. Он для вида еще пошуршал там бумажками с полчаса, а теперь – выходит.
– С нами Бог, – сказал Богдан.
– С нами Бог, прер еч, – ответила трубка, и Богдан дал отбой.
Прошло еще пять минут, и вновь раздался сигнал.
– Да!
– Объект прошел через проходную.
– И?
– Встал на тротуаре, ждет такси.
Богдан машинально глянул на часы. Было без двенадцати час.
Даже в такой момент корыстолюбец постарался выйти из ризницы так, чтобы еще не начала действовать ночная надбавка на пользование таксомотором…
Отчего-то это было особенно отвратительно.
Торопливо перекрестившись, Богдан положил правую руку на рычаг переключения скоростей.
В прыгающем свете качающихся фонарей он издалека увидел нервно топчущуюся у врат ризницы безнадежно одинокую фигуру в широком плаще поверх длинного, едва ли не пят, халата. Полы плаща полоскало на ветру.
Ландсбергис тоже увидел повозку издалека и отчаянно замахал рукой, привлекая к себе внимание. Богдан представил себе, в каком он состоянии – страх и надежда, дикий страх и отчаянная, нелепая надежда: вот-вот все закончится, вот-вот, совсем немного осталось, вот он приближается, спасительный зеленый огонек… и это гипертрофированное, извращенное, доведшее до страшного преступления желание помочь попавшему в беду старшему брату… Но разве лишиться денег – это беда? Еще две с лишним тысячи лет назад Учитель сказал: «С теми, кто устремляется к Пути, но стыдится гадкой пищи и ветхой одежды, благородному мужу не о чем разговаривать». И все-таки, все-таки… «Бедняга», – на пробу подумал Богдан, подруливая к Ландсбергису. Вотще.
В его душе не было сострадания к преступнику.
Не было ожесточения, не было гнева, не было ненависти. Но и сострадания не было. Было одно только точное знание того, что противуобщественные действия Ландсбергиса должны быть пресечены. Учитель говорил: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками». На этом речении стоят человекоохранительные органы.
– Ну и погодка! – весело и нервно, с нездоровым возбуждением в голосе заявил Ландсбергис, садясь в повозку рядом с Богданом. Одной рукой он торопливо захлопнул дверцу и тою же рукой опустил воротник плаща. Другая рука у него была словно неживая, словно он локтем прижимал к себе нечто весьма тяжелое, укрытое под широким плащом. – Врагу не пожелаешь. Слава Богу, что вы тут проезжали! Лигоуский проспект сделайте… и поскорее.
