Хищные вещи века - Аркадий Натанович Стругацкий
Я повесил трубку и некоторое время сидел, размышляя, в удобном мягком кресле перед большим и совершенно пустым столом. Потом я достал из кармана слег и положил перед собой. Маленькая блестящая трубочка, незаметная и совершенно безобидная на вид, обычная радиодеталь. Такие можно делать миллионами. Они должны стоить копейки и очень удобны при транспортировке.
– Что это у вас? – спросил Лэн над самым моим ухом.
Он стоял рядом и смотрел на слег.
– А разве ты не знаешь? – спросил я.
– Это из приемника, – сказал он. – У меня в приемнике есть такая. Все время портится.
Я достал из кармана свой приемник, вынул из него гетеродин и положил рядом со слегом. Гетеродин был похож на слег, но это был не слег.
– Не одинаковые, – признал Лэн. – Но такую штучку я тоже видел.
– Какую?
– Вот такую, как у вас.
Он вдруг насупился, и лицо его сделалось сердитым.
– Вспомнил? – спросил я.
– Вовсе нет, – сказал он мрачно. – Ничего я не вспомнил.
– Ну и ладно, – сказал я. Я взял слег и вставил его в приемник вместо гетеродина. Лэн схватил меня за руку.
– Не надо, – сказал он.
– Почему?
Он не ответил, глядя на приемник настороженными глазами.
– Ты чего боишься? – спросил я.
– Ничего я не боюсь, откуда вы взяли…
– Посмотрись в зеркало, – сказал я и положил приемник в карман. – У тебя такой вид, будто ты за меня испугался.
– За вас? – удивился он.
– Ну ясно, за меня. Не за себя же… Хотя да, ведь ты еще боишься этих… некротических явлений.
Он стал смотреть в сторону.
– Откуда вы взяли? – сказал он. – Просто мы так играем.
Я презрительно фыркнул.
– Знаю я эти игры! Одного вот только не знаю: откуда в наше время берутся некротические явления?
Он озирался по сторонам, потом стал пятиться.
– Я пойду, – сказал он.
– Нет уж, – сказал я решительно. – Давай договорим, раз начали. Как мужчина с мужчиной. Ты не думай, я в этих некротических явлениях кое-что смыслю.
– Что вы смыслите? – Он был уже возле дверей и говорил очень тихо.
– Побольше тебя, – сказал я строго. – Но орать об этом на весь дом не собираюсь. Если хочешь говорить, подойди сюда… Я-то ведь не какое-нибудь там некротическое явление. Залезай сюда на стол и садись.
Целую минуту он колебался, исподлобья глядя на меня, и все, чего он опасался, и все, на что он надеялся, появлялось и исчезало у него на лице. Наконец он сказал:
– Я только дверь закрою.
Он сбегал в гостиную, закрыл дверь в холл, вернулся, плотно закрыл дверь в гостиную и подошел ко мне. Руки у него были в карманах, лицо бледное, а оттопыренные уши – красные и холодные.
– Во-первых, ты дурак, – объявил я, подтащив его к себе и поставив между коленей. – Жил-был мальчик до того запуганный, что штанишки у него не высыхали даже на пляже, а уши у него от страха были такие холодные, словно он клал их на ночь в холодильник. Этот мальчик все время дрожал, и так он дрожал, что, когда вырос, у него оказались извилистые ноги, а кожа сделалась, как у ощипанного гусака.
Я надеялся, что он хоть раз улыбнется, но он слушал очень серьезно и очень серьезно спросил:
– А чего он боялся?
– У него был старший брат, хороший человек, но большой любитель выпить. И как это часто бывает, подвыпивший брат был совсем не похож на брата трезвого. У него делался очень дикий вид. А когда он выпивал особенно много, то делался похожим на покойника. И вот этот мальчик…
На лице Лэна появилась презрительная усмешка.
– Нашел чего бояться… Они, когда пьяные, наоборот, добрые.
– Кто – они? – сейчас же спросил я. – Мать? Вузи?
– Ну да. Мама, наоборот, с утра, как встанет, всегда злится, а потом раз выпьет вермуту, два выпьет вермуту, и все. А к вечеру уже совсем добрая, потому что ночь близко…
– А ночью?
– Ночью этот хмырь приходит, – неохотно сказал Лэн.
– До хмыря нам дела нет, – деловито сказал я. – Не от хмыря же ты в гараж убегаешь.
– Я не убегаю, – сказал он упрямо. – Это такая игра.
– Не знаю, не знаю, – сказал я. – Есть, конечно, на свете вещи, которых даже я боюсь. Например, когда мальчик плачет и дрожит. Я на такие вещи смотреть не могу, у меня все внутри прямо переворачивается. Или когда зубы болят, а по ходу дела надо улыбаться, – вот это страшно, ничего не скажешь. А бывают просто глупости. Когда дураки, например, от безделья и от жира угощаются мозгом живой обезьянки. Это уже не страшно, это просто противно. Тем более что это они не сами придумали. Это еще тысячу лет назад – и тоже с жиру – придумали толстые тираны на Дальнем Востоке. А нынешние дурачки услыхали про это и обрадовались. Так их ведь жалеть надо, а не бояться…
– Жалеть, – сказал Лэн. – Они-то ведь никого не жалеют. Они что захотят, то и делают. Им ведь все равно, как вы не понимаете… Им если скучно, то все равно, кому голову пилить… Дурачки… Это они днем, может быть, дурачки, вы вот все это не понимаете, а ночью они не дурачки, они все про́клятые…
– Как это так?
– Всем миром они про́клятые. Покоя им нет и не будет. Вы-то ничего не знаете… Вам что, как приехали, так и уедете… А они – ночью живые, а днем мертвые… трупные…
Я сходил в гостиную и принес ему воды. Он выпил полный стакан и сказал:
– А вы скоро уедете?
– Да нет, что ты, – сказал я, похлопывая его по спине. – Я же только что приехал.
– Можно, я у вас ночевать буду?
– Конечно.
– Сначала у меня замок был, а сейчас она у меня замок зачем-то сняла. А зачем сняла – не говорит…
– Ладно, – сказал я. – Будешь спать у меня в гостиной. Хочешь?
– Да.
– Вот, запирайся там и спи на здоровье. А я тогда в спальню через окно забираться буду.
Он поднял голову и пристально посмотрел мне в лицо.
– Думаете, у вас двери запираются? Я тут все знаю. У вас ведь тоже не запираются.
– Это у вас они не запираются, – сказал я по возможности небрежно. – А у меня они запираться будут. На полчаса работы.
Он неприятно, как взрослый, засмеялся.
– Вы сами-то боитесь. Ладно, я пошутил. Запираются они у вас, не бойтесь.
– Дурачина ты, – сказал я. – Я
