Эрнст Юнгер - Гелиополь
Хозяин «Каламаретто», синьор Арлотто, которого его земляки величали «президентом», как раз поднимался из погреба; он нес, обхватив обеими руками, стеклянный сосуд с только что нацеженным из бочки вином, переливавшимся, как янтарь. Плотное упитанное тело, жизнерадостное лицо и прежде всего украшавший его великолепный нос выдавали в нем гурмана. По всей фигуре было видно, что он создан для того, чтобы нюхать, пробовать и самому восседать за столом. Как символ своего ремесла и сословия, он носил на голове высокий белый колпак и огромный столовый нож за поясом вместе с круглым оселком.
Синьор Арлотто поставил на стойку вино и сначала попробовал его сам. Потом осторожно наполнил им графины. Он не любил покрытых пылью бутылок и всегда говорил, что возраст вина определяется по его вкусу, а не по паутине на нем.
За столом царила приятная, немножко вялая атмосфера рассчитанной надолго пирушки, только еще набиравшей темп перед своей марафонской дистанцией. За круглым столом сидели моряки и капитаны каботажного плавания, собравшиеся здесь в честь своего покровителя или по одной из других бесчисленных причин, ведущих к шумным застольям. Ведь существуют еще и именины, и регулярно отмечаемые дни Нептуна и Дионисия, и просто хорошая выручка контрабандистов. Извечный вопрос, зачем живут на свете и трудятся, здесь сомнений не вызывал: ради того, чтобы повеселиться.
Иногда «президент» тоже присаживался за общий стол на свое постоянное место, где крышка стола была вырезана, чтобы вместился его живот. Но главное, он следил за тем, чтобы на столе не переводились вино и еда, и каждые два часа призывал всех слегка подкрепиться. Подавали вареную ветчину с маслинами, овечий сыр с белым хлебом, тунца в масле, паштеты в глиняных глазированных горшочках — проверенные блюда, приятно умалявшие пьянящую силу вина. И конечно, крепкий кофе в маленьких чашечках. Так и плыли они весело по волнам, загрузившись надлежащим балластом.
После каждой такой паузы «президент» распоряжался наполнить бокалы и провозглашал: «Ваше здоровье!» — к середине стола дружно тянулись руки, чтобы чокнуться друг с другом. Потом все пили до дна и слышалось довольное, протяжное «а-а-а…», как после глубокого вздоха. Так текли часы, изнизываясь, как бусины на четки.
Веселый разговор оживлял их течение. В вине эти моряки и рулевые находили не только ключ к взаимной симпатии. Оно открывало для них одновременно и врата духовного общения.
Дела движут человеком и носят его по белу свету, а дух веселья, таящийся в вине, раздвигает рамки души, гуляет по ее просторам. «Каламаретто» был сравним разве что с космическим кораблем, за прочной обшивкой которого всегда шумел погребок с его неиссякаемыми запасами вина и никогда не затухал огонь в очаге на кухне.
За столиком для музыкантов сидел старый Зепп, он пел и играл на цитре, как всегда во время шумных застолий, с белой бородой и одетый как охотник — в коротких кожаных штанах, войлочной жилетке с костяными пуговицами из оленьего рога и остроконечной зеленой шляпе. Он курил трубку, фарфоровый чубук которой украшал тирольский орел с гербовым девизом:
Орел, тирольский орел, отчего ты красный?От солнца ясного, от вина красного,От крови вражеской — оттого я красный.
Когда разговор затихал, звенели струны цитры, лежавшей перед ним на столе, и он затягивал одну из своих песен, звучавших на этих берегах удивительной мелодией, принесенной с гор северным ветром. Бот уже много лет музыкант был неотъемлемой принадлежностью погребков и веранд на виноградных склонах Виньо-дель-Мар. Днем звучали веселые тирольские песни альпийских охотников и пастухов, а по ночам для подгулявших компаний у него имелся особый, сдобренный перцем классический репертуар — озорные припевки гетер древних Афин и песенки про Аспасию,[30] — или он исполнял сатирические куплеты про знаменитые термы Капри, доставлявшие физическую радость человеческому естеству, или про Золотой дворец Нерона с его пышными оргиями:
Тиберий в баньке во хмелюЧудил и веселился, как в раю.
Переход от наивно-простодушного веселья к буйному разгулу, сродни сатурналиям, вбиравший в себя множество оттенков и нюансов настроений, словно рождаемых невидимыми софитами, направляемыми из-за кулис, удался на славу.
Луций, сидевший с Мелиттой у окна, узнал также Сервера, единственного из всей застолицы, кто был в очках. Частенько бывало, что философ, питавший давнюю слабость к островам, оказывался в таких компаниях и пропадал здесь днями и ночами. Его охотно принимали в свой круг, поскольку по своему складу ума он мог приспособиться к любому окружению; он как бы светлел духом, не изменяя, однако, себе. Этому способствовала та детская непосредственность, которую можно часто наблюдать у неординарных людей. Его увлекала игра: он забрасывал по хитроумной системе со своей недосягаемой высоты сети, давая потом другим любоваться итогом своего бесхитростного дурачества.
Беседа за круглым столом перекинулась на воспоминания о морском сражении. Маленький худощавый шкипер лет пятидесяти, сидевший за столом с засученными рукавами и куривший трубку, оказался участником битвы в Сиртах. Он был уже сед, но очень подвижен, с живым молодым лицом, обветренным соленым морским ветром. По-видимому, он долго ходил офицером на военных и торговых судах, прежде чем приобрел здесь, на побережье, свое собственное суденышко.
— Так уж случилось, что я, возвращаясь со сторожевого поста, сам того не подозревая, угодил в маневры флотов, выстраивавшихся перед сражением. Видимость была плохой, однако вскоре подул бриз и, как часто бывает в тех водах, разогнал туман. Море, словно очерченное циркулем, простиралось, сверкая на солнце. Мы лежали в дрейфе и наблюдали, как сближаются эскадры, соответственно идя северным и южным курсом, — сначала как ряды темных точек, потом вырисовываясь отчетливее, как цепочки дельфинов, и, наконец, уже можно было различить в деталях надстройки и башни. На половине пути до места сражения они поменяли курс, повернув на восток, чтобы одинаково использовать мощь своих пушек. Направление ветра для Регента было благоприятнее; корабли Лиги оказались с подветренной стороны. Это обстоятельство, дававшее Регенту преимущество в скорости, способствовало разгрому флота Лиги.
Мы лежали в своей скорлупке между эскадрами, когда они изготовились к бою. На адмиральском корабле Лиги, «Джордано Бруно», взвился красный огненный вымпел. В тот же миг ветер донес с тяжелых челнов Регентского флота звуки рожков и барабанную дробь. И бронированные башни как с одной, так и с другой стороны медленно подняли, словно стрелки гигантских часов, стволы орудий.
Он описывал тот памятный момент, когда «Брут», «Коперник» и «Робеспьер», попав под мощный огонь кораблей Регента, рассыпались на глазах в прах и взлетели на воздух. Битва в Сиртах считалась образцом встречного боя при ограниченной видимости и была проведена по упрощенно-классическим, даже старомодным канонам. Она развивалась так непосредственно до того судьбоносного момента, когда Регент, решившись на последний шаг, произнес грозные слова: «Наказывать вас — бессмысленно!»[31]
С течением времени это морское сражение стало легендой; почти все знаменитые, вошедшие в историю флотоводцы вдруг ожили в этом рассказе, участвуя в сражении на правах призраков.
Луцию поэтому было даже как-то не по себе, когда он здесь, за бокалом вина, вдруг услышал очевидца, наглядно изобразившего зрительный ряд событий того великого дня из далеких времен его детства. Он вдруг тоже явственно ощутил, как у этого маленького вахтенного офицера при сигнальных звуках гонга волосы зашевелились на голове — не от страха, конечно. В великие решающие моменты страх тает, как воск, вытесняемый из кокиля устремившимся туда расплавленным металлом.
Вскоре разговор перешел на другие темы.
* * *— Какое счастье, Мелитта, что мы вовремя проходили мимо и спасли вас от лап этого чудовища.
Луций сидел подле нее, приятно расслабившись, как всегда бывает с мужчинами в обществе хорошенькой девушки. Они медленно потягивали золотистое, янтарного цвета вино. На столике перед ними лежал уже слегка подвядший букетик полевых цветов. При напоминании о бурных событиях в квартале парсов тень пробежала по ее лицу, напоминавшему камею. Однако этот лик был явно создан природой, а не вдохновением художника — огромные глаза, нежный подбородок, открытый лоб со спадающими на него завитками волос, как плющ на мраморную белизну грота. Услышанное не оставляло после себя следов на ее челе — по лицу то пробегали, как облака, мрачные тени, то его озаряли солнечные лучи улыбки, как это свойственно природе; грусть и радость сменяли друг друга, мысль свободно трансформировалась в непосредственность восприятия. Луций еще не исчерпал своей темы:
