Борис Штерн - Стражи последнего неба
— И что?
— И в один печальный момент сосуды соприкоснулись. И — раз! — к нам попала их контрабанда, причем такая баснословная пакость, отец Христо, такая пакость, что она всем нам еще отольется кровавыми слезами. Вот попомните мои слова через пару лет.
Он сдвинул густые черные брови.
— Интересно, что эти уроды будут делать с тем товаром, который должны были принять мы? — спросил он сам себя.
За окном поезда мелькали, припорошенные мелким серым дождиком, березняки и ельники, осыпанные чернобелым конфетти сорок; печальные водокачки да товарняки. Товарищ оперуполномоченный Орлов лежал на узкой спартанской койке, привычной ему, поскольку ничем она не отличалась от узкой спартанской кровати у него дома.
Он развернул нехитрый набор командировочного — житный хлеб и сало, завернутое в серую тряпицу. Товарищ Орлов был неприхотлив в еде и в жизни был неприхотлив, он давно забыл, как люди радуются жизни и веселятся просто так, потому что делал только то, что было полезно и нужно стране и мировой революции.
Потом он нагнулся над старым порыжевшим саквояжем и осторожно достал двумя ладонями хрустальный купол, тускло отблескивающий в сером свете средней полосы.
— Что это у вас, товарищ? — с испугом спросил молоденький курсант, его сосед.
— Раритет, — с нежностью, неожиданной для себя, сказал товарищ Орлов, надежно размещая череп на купейном столике. — Такая, понимаешь, штука… Очень интересная и занимательная штука. Это, можно сказать, мой дружок…
Курсантик осторожно покосился на товарища Орлова и ничего не сказал. Он был молод, но успел навидаться всякого разного, потому что в смутное время с людьми делаются смутные вещи.
— И если мне выпала честь работать бок о бок с самим товарищем Дзержинским, — мечтательно сказал товарищ оперуполномоченный Орлов, и его лицо озарилось слабой улыбкой, — то как же я могу оставить своего друга в Одессе? Я никак не могу оставить своего друга в Одессе, товарищ курсант. Я надеюсь, на Лубянке есть музей раритетов. На Лубянке просто обязан быть музей раритетов. И мне кажется, этот экземпляр для него подойдет.
Он на миг прикрыл глаза, и ему в который раз нарисовалась картина, как худой и высокий товарищ Дзержинский сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на череп, и череп рассказывает ему о чем-то замечательном, важном и интересном, как он рассказывал ему, товарищу Орлову. Товарищу Орлову было жалко отдавать череп, но ради революции надо жертвовать всем, что любишь, верно ведь?
Поезд покачивался, и молоденький курсантик в ужасе забился в дальний угол койки, не в силах отвести глаз от красноватых огоньков в прозрачных гладких глазницах, и, даже когда он закрывал глаза, эти два огонька парили под его веками, как два медленных алых мотылька. А товарищ оперуполномоченный Орлов, подложив ладонь под щеку, спал как ребенок, и улыбался во сне.
Мишель Александр
РАСПЛАТА
В 1945 году нацизм был повержен. Адольф Гитлер проиграл, его режим пал. Но что было бы, если бы он выиграл? Если бы нацистская утопия реализовалась окончательно и бесповоротно? Во что превратился бы Тысячелетний рейх, просуществуй он действительно тысячу лет?
В своем рассказе Мишель Александр пытается дать ответ на этот вопрос.
Император Герман V смотрел на голографическое изображение посла маркроху, повисшее в центре зала. Расположившиеся на сиденьях вдоль стен министры, военные и придворные слушали речь посла, окаменев от ужаса. Однако император выглядел лишь смертельно уставшим.
— Война между нами является абсолютной необходимостью, — вещал посол через переводчика. — Это ясно любому разумному существу, понимающему устройство мироздания. Впрочем, это даже и войной назвать нельзя. Мы лишь восстанавливаем высшую справедливость, по неизвестным причинам нарушенную в глубокой древности.
Герман с тоской смотрел на голограмму дипломата, который несколько часов назад спешно покинул Землю и унесся на своей яхте в сторону ближайших систем, принадлежащих маркроху. Скоро таких систем будет больше, много больше, промелькнуло в голове императора.
Внешность дипломата производила отталкивающее впечатление. Этакая пирамида плоти три метра ростом, увенчанная шарообразной головой с четверкой выпученных глаз и ротовой щелью, под которой располагался венец длинных и тонких щупалец.
— Мы, маркроху, не можем мириться с существованием созданий, подобных вам, людям. Это противоестественно, — продолжал посол. — Вы не имеете права осквернять собой Вселенную.
В эти минуты, как доносили императору со всех концов Тысячелетней Державы, армады маркроху превращали в радиоактивную пыль военные корабли людей. Соотношение сил было чудовищным. Инопланетные флоты обладали как численным, так и технологическим превосходством.
Информация, поступающая во дворец, выводилась на дисплей, размещенный в широком подлокотнике императорского трона. Последняя строчка, зловеще оборвавшаяся на середине, сообщала о падении очередной планетной системы полчаса назад, больше известий не было. «Уже недолго осталось», — подумал Герман. Почему-то император совершенно не испытывал страха. Ни сейчас, ни когда получил первое сообщение о нападении маркроху.
— Мы не надеемся, что до вашего убогого сознания дойдет истинная суть происходящего, — говорил посол, размахивая щупальцами. — Но все же считаем своим долгом объясниться, не столько с вами, сколько с другими немногочисленными разумными расами. Мы ведем борьбу за обеспечения существования и распространения нашей расы, за то, чтобы она могла выполнить свое предназначение!
«Вообще-то в Сообществе насчитывается до сотни разумных рас», — подумал император.
— Ваша раса омерзительна. Мы долго искали хоть одну вескую причину, оправдывающую ваше существование, и не нашли. Вы уродливы. Вы не умны, а лишь хитры. Хитростью, подлостью и ложью вы захватили все свои планетные системы, коварством продолжаете удерживать их. Разве есть во Вселенной хоть одно нечистое дело, хоть одно бесстыдство какого бы то ни было сорта, в котором не был бы замешан, по крайней мере, один человек?! Мы решили, что так продолжаться не может.
— Да как он смеет! — вскочил багровый от ярости имперский маршал Куртер. — Лишь благодаря нашей доблести, нашей отваге мы колонизировали эти планеты!
— А наши философы? — вторил ему управляющий имперского дворца. — Да ведь их работы изучают во всей Галактике! Наши композиторы побеждают на Вселенских фестивалях!
— Вы паразиты, — вещал посол. — Вы отравляете своим ядом разумные существа и паразитируете на их достижениях, а сами ничего не способны создать. Уродливое, химерное образование, которое вы осмеливаетесь называть Тысячелетней Державой, оказалось на пути расширения жизненного пространства истинно великой империи — Империи Маркроху! Мы имеем полное право на самосохранение нашей расы, и мы воспользуемся им.
Императору смутно показалось, что такие или подобные речи он уже слышал. Только вот где и когда?
— Держатель Меча, Властелин Галактики и Посланец Провидения решил, что ваша раса должна быть уничтожена! — торжественно объявил посол. — Доблестные армии маркроху выполнят волю владыки. Никто из нас не дрогнет, ибо воля владыки — это воля Провидения!
По Тронному залу пронесся глухой ропот. Герман усталым взглядом окинул бледные лица первых людей в имперской администрации и вновь посмотрел на посла.
— Наши ученые долго изучали вас. Ведь многие существа, даже если они не разумны, вроде вас, а лишь притворяются таковыми, можно использовать. Но не в вашем случае. Вы неспособны работать на Истинную Империю. От вас не будет никакой пользы, а ваше содержание только приведет к бессмысленным расходам, более того, оно опасно, ибо вы пустите в ход свое изощренное коварство, чтобы вновь постараться поработить нас. Поэтому вы будете уничтожены!
— Это чудовищно! — прошептал первый министр.
— Те, кто сдадутся маркроху добровольно, будут умерщвляться безболезненно и быстро, путем инъекций или в газовых камерах. Их тела отправятся в конверторы, и таким образом даже эти мерзкие существа смогут хотя бы после смерти оправдать толику своего существования, — пообещал посол. — Остальные будут уничтожаться так, как того пожелают наши воины. Вы еще можете решить, как желаете умереть, — такова милость, оказываемая вам Посланцем Провидения, хотя люди ее недостойны.
Изображение медленно померкло. Находившиеся в зале возбужденно заговорили, кто-то кричал, кто-то призывал кары небесные на головы инопланетян, кто-то взывал к императору. Но Герман никого не слушал. Он вспомнил, кто изъяснялся точно такими же терминами, как посол маркроху.
Взгляд императора был устремлен на противоположную стену Тронного зала, где в обрамлении красных знамен с черной свастикой в белом круге висел портрет основателя Тысячелетней Державы Адольфа Гитлера.
