Ольга Чигиринская - Операция «Остров Крым»
К тому времени, к утру то есть, у Владимира появилось, что сказать комдиву, и он ждал в приемной, пока заседание закончится.
И когда притомленные бурной ночью полковники разошлись, да еще после полуторачасовой мариновки, он предстал перед красные очи Драчева и сказал фразу, которая должна была принести ему майорские звезды:
– Я знаю, откуда идут помехи.
Но майорские звезды не спешили падать на погоны капитана Резуна. Поелику ни Драчев, ни его верный личарда полковник Семенов Резуну не поверили.
А ведь как все просто! Ну где, где еще можно установить передатчики такой мощности, чтобы накрыть сетью помех весь Крым? Да, обычно такие штуки устанавливаются на самолетах-постановщиках помех, потому что чем выше генератор радиоволн, тем проще им достигать цели. Но все аэродромы заняты советскими частями, и ни один самолет, кроме наших МИГов, не поднимался в воздух!
Но военные – народ консервативный. Привыкли – самолет. Да и некогда было особенно задумываться. А ответ лежал на поверхности: телевышка! Простая, обыкновенная телевышка. Мощности которой достаточно, чтобы ретранслировать сотню телеканалов на четыреста километров вокруг.
А посчитайте-ка, ребята, куда достанет телевышка с высоты 1600 над морем. Далеко ведь достанет.
– Исключено, – Драчев махнул рукой. – Помехи идут с самого вечера. Всю ночь. А вышку всю ночь контролировали спецназовцы и десантники. Спецназ, кстати, ваш, восьмая бригада.
– Фамилия командира группы? – быстро спросил Резун.
Драчев вскинул на него грозный взгляд: ты еще здесь? Но тон капитана ГРУ ясно говорил: отступать он не намерен, хоть позади и не Москва.
Резун все тщательно обдумывал и был уверен, что прав. На девяносто процентов был уверен.
Семенов наморщил лоб.
– Сейчас вспомню… Старший лейтенант… Характерная фамилия…
«Лошадиная», – вспомнилось Владимиру.
– Верещагин, – щелкнул пальцами Драчев. – Довольны?
Он надеялся, что теперь настырная спецура уберется с его глаз долой.
Но настырная спецура не убралась. Настырная спецура, умело сдерживая возбужденную дрожь в руках, подняла телефонную трубку и, сверившись со списком телефонов на столе, позвонила туда, где находился штаб восьмой бригады спецназа ГРУ.
И на его вопрос ему совершенно однозначно ответили, что офицера по фамилии Верещагин в бригаде нет, а на вышку посылали группу под командованием старшего лейтенанта Чернышова.
– Повторите, пожалуйста, еще раз, – злорадно сказал Резун, нажимая кнопку громкой связи.
Через десять минут в его распоряжении были три вертолета: два Ми-24 и один Ми-8. Генерал мысленно материл выскочку. Пришлось-таки позвонить в штаб фронта и получить вздрючку за сепаратистов – как будто он, Драчев, их здесь разводит в инкубаторе… Нет, но «спецназовец» каков! Ах сука! Так, значит, вот из-за кого Павла Андреевича сначала чуть не убили, а потом маршал его по телефону выдрал, как щенка… И ведь ни сном ни духом не сказал бы – спецура как спецура, ничем не хуже этого вот, Резуна… Драчев надеялся, что Резун зацапает стервеца живьем и все его кишки намотает на локоть.
Резун, в свою очередь, надеялся, что на Роман-Кош кроме этой группы «спецназа» никого нет. Он надеялся, что сумеет захватить кого-то живым, вытрясти из него самые важные сведения и доложиться раньше, чем Варламов.
И эти надежды разбились о чугунный лоб лейтенанта Палишко.
* * *Палишко не повезло: беляка ему подсунули бракованного, ненормального, чтоб не сказать – ебанутого. Дуплишь его – не колется, херню всякую несет; отливаешь водой – зуб выплевывает и опять за свое: готов принять условия сдачи. А время-то идет. А внизу стреляют.
– Надо по-другому как-то, – выдвинулся Степцов. – Потому что мы его скоро убьем на хрен….
Он между своими это сказал, но Палишко прицепился:
– Как по-другому? Знаешь – так давай рассказывай.
– Не, я просто так сказал, – Степцов аж попятился.
– Яйца дверью прищемить. Ну или руку там, – предложил Анисимов.
– И что ты тогда скажешь?
– Когда?
– Ну не когда, а в случае чего?
– Чего?
Все знали чего, и никто не решался произнести вслух. Шансы батальона таяли с каждой минутой, их могли еще взять в плен, и тогда… Синяки и выбитые зубы это одно, это можно сказать – сопротивлялся. А сломанные дверью пальцы – это уже… Палишко поморщился. Фашизмом каким-то отдает. Фанеру пробивать – нормально, солдата же надо воспитывать. На всю ночь молодого привязать к сушилке тоже нормально. А пальцы дверью ломать…
Нравственный закон тут был решительно ни при чем: просто и Палишко, и его подчиненные за пределами школьной программы ничего не читали, да и ту в них впихнули с великим трудом, но уж от «Молодой гвардии» никак было не отвертеться, и поэтому все, что затейливей кулачной практики, было в голове связано с эсэсовскими мундирами, а их примерять, даже мысленно, что-то не хотелось. Деды ж воевали!
– Остап! – обратился он к рядовому Остапчуку, любимой боксерской груше всего отделения. – Давай придумай че-нить.
– Я… попробую, товарищ лейтенант, – почти уверенно сказал Генка.
Палишко слегка удивился. Он думал, придется поднажать, чтобы Генку заставить сделать то, чего никто делать не хочет, – а тут вон как вышло.
– Что ты попробуешь? – переспросил он.
– Понимаете, товарищ лейтенант, – заторопился Генка. – ну, то есть, я думаю, что он сам не знает, какой код там включил этот. И приказов этот тоже не слушается, так? То есть он будет что угодно говорить, этому все равно. Но он же говорит в эту штуку, то есть тот, который там, его слышит, так?
– Ну, – сказал лейтенант. – Короче!
– Нужно, чтобы он кричал.
До Палишко сначала не дошло. Потом дошло. Но он так ничего и не сказал, и Генка кинулся уточнять:
– И сказать этому, который там, что мы не перестанем, пока он не откроет. Так?
– Делай, – сказал Палишко. – Давай, командуй, только быстро!
Гена был начитанный мальчик с развитым воображением. Он думал над решением проблемы и вспомнил, что видел на столе подходящую вещь.
Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился – назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется – пленник посмотрит на хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.
У Гены Остапчука было очень живое воображение.
Беляк лежал на полу, закрыв глаза, – с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.
– Ну? – спросил лейтенант. – Очухался?
Беляк открыл глаза. Насколько смог. И опять за свою шарманку:
– Да, я в сознании и готов принять вашу сдачу в плен…
Ну не ебнутый ли? Палишко кивнул Остапчуку: давай командуй.
– Значит, так, – в голосе солдатика даже металл какой-то появился, – тащите сюда, на середину, это кресло и привяжите его.
С кресла все подушки уже поснимали для раненых, остался только железный костяк, рама. И эту раму Анисимов и Степцов, как зайчики, вытащили на середину, не дожидаясь пинка со стороны лейтенанта.
И тут-то Палишке стало страшно. Только деваться-то уже некуда.
– Сколько у вас раненых? – гнул свое беляк. – Сколько из них уже умерло?
Его подхватили под руки, перетащили на останки кресла и, перекинув локти через спинку, привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе, – спинка была слишком широкой. Спохватились, что сначала одежду снять надо было – ладно, разрезали, стянули на локти.
– Четверо, сука, – сказал Палишко. – И ты за каждого ответишь, понятно?
Беляк повернул голову. Налитые кровью глаза выглядели жутко.
– Знаешь, от чего умирают большинство раненых, если не оказать помощь вовремя? От шока. Ты вообще знаешь, что такое шок? В медицинском смысле, а не то, что у тебя было вчера, когда ты в магазине увидел тридцать сортов пива?
И тут Палишко окончательно убедился, что перед ним нелюдь. Человека бы или совесть прохватила, или страх за свою шкуру, а этот…
Он взял радио, включил рычажок в режим передачи.
– Ему скажи. Человеку своему, который там сидит.
– Я тебе скажу, лейтенант Палишко. И твоим быкам. Шок отличается от других… сосудистых состояний… тем, что его запускает центральная нервная система. Мозг, – беляк запрокинул голову для длинного, какого-то мучительного вдоха, – или то, что вам его заменяет… получает болевой сигнал предельной мощности…
Остапчук взял его этой блескучей хреновиной за ухо и сначала проколол, а потом рванул на себя.
