Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
— Прошу за мной, — пригласил он старика, и тот засеменил за Бессазом, шаркая сандалиями.
— Главное — подчеркните, что его покарал божий суд, — попросил он. Он поклонялся огню, идолам и истуканам. И не признавал аллаха милосердного… «Божий суд — долгий суд, долго терпит, да больно бьет», — и вдруг пропел, шепелявя, легкомысленную песенку, из тех, которые поют священники на досуге, после утомительно длинных проповедей, как отдушину, и бросился открывать Бессазу дверь.
Сильный ветер ударил им в лицо, и Бессаз невольно прижал руками ноющую спину, чтобы защитить от холода.
Стемнело, хотя дорога на холме была еще видна.
«Идут…» — услышали они, едва прошли по первым крышам, но Бессаз шел, не останавливаясь, к самой середине деревни, чтобы речь его была услышана всеми.
«Торопятся, староста еле дышит, бедняга. Сейчас объявят что-то важное…» — говорили снизу, и эти идиотские объяснения злили Бессаза сильнее, чем когда-либо.
— Отсюда хорошо будет слышно то, что я хочу сказать вашим прихожанам?! — громко спросил Бессаз, решительно остановившись на плоской крыше, местами уже обветшалой, из щелей которой торчала солома.
— Да, — закивал староста, — отсюда слышен даже шепот… писк комара и зов горлинки — этой кроткой божьей птицы. — И покорно сложил руки на животе, словно готов был выслушать проповедь лица более высокого сана аятоллы — и внимать благоговейно и трепетно.
Бессаз принял строгий вид и хотел было уже начать в сильных, кратких, убедительных выражениях, но голос снизу помешал ему:
«Надо сказать старосте, что он забыл у нас посох, когда был здесь позавчера и учил нас, как одурачивать судью…»
Бессаз напрягся было, но сделал вид, что не расслышал, старик же пожал плечами, как бы прося не верить этому бреду.
— Итак, я заявляю: тщательное расследование, — начал было Бессаз, но поморщился от внезапной боли в спине, — показало… мною достоверно установлено, что прикованный был казнен за воровство и безнравственность. Этот злобный мушрик украл огонь, чтобы поклоняться костру, в котором кружат в бешеной пляске дьяволы… огню, в котором обжигаются глиняные истуканы… Этим он осквернил свою душу и нарушат законы ис-, лама — истинной веры, которая спасает от гибели. И всякого, кто пытается переступить закон, ждет высший суд… «Божий суд — долгий суд, бог долго терпит, да больно бьет», решил было заключить молодой судья, но, увидев испуганные глаза старосты, солидно кашлянул.
Кратким был Бессаз и, как желал того имам, сказал просто и прямо, уверенный, что вселил страх в своих невидимых слушателей. И стоял, напрягая слух, но так и не услышал ничего в ответ, ни стона, ни раскаяния, ни слов, осуждающих прикованного.
Затем послышалось похожее на бормотание, кажется, женский голос поругал какого-то Дурды, пристающего к ней, но потом тот же голос сладостно вздохнул, прошептав: «Дурлы… Лурлы… Джан-Дурды [35]…»
Староста поспешил благодарно кивнуть Бессазу и взял его под руку, чтобы спуститься вниз.
— Почему же они молчали? — недоумевал Бессаз, боясь, что неубедительно высказался и староста остался недовольным.
— Это так кажется, — мягко улыбнулся старик. — Они всегда молчат, но это не значит, что сказанное пропало втуне. Они думают, безмолвные, и это важно. Думают с тоской, напрягая ум. И это все, чем они могут ответить нам…
После его слов Бессаз легче зашагал по крышам и был доволен, что больше не услышит этих невидимок, хотя и оставляет их в глубоком раздумье. Как важно вовремя явиться к тем, кто погряз в равнодушии, безбожии, и кратким призывом заставить их призадуматься. И Бессаз почувствовал себя на миг человеком сильным, обладающим магической властью над людьми, хотя и не забывал, что в любую минуту его может скрутить боль.
— Будь спокойна, честь твоя защищена, — сказал староста, целуя Май-ру, — бледная и растерянная, она ждала их у ворот.
— Продолжим ужин! — вдруг крикнул Бессаз. — Немного вина еще больше украсит наш стол! — добавил он от отчаяния, чувствуя, как боль опять откуда-то из глубин разбавляет кровь и желчь.
Шумно уселись за стол, а Майра принесла вино.
— Да перестаньте хмуриться, я все уладил! — сказал ей Бессаз. Веселитесь и улыбайтесь. Я скоро уеду, к сожалению… Дела! Дела! Новые, еще более странные и запутанные, уже ждут…
Бессаз думал вином заглушить тоску и страх и, когда захмелел, увидел перед глазами красное, дьявольски веселое лицо старосты. Старик обнял Бессаза и сказал, подняв вверх длинный указательный палец, который, казалось, сведен судорогой:
— Завтра, я уверен, они снова наденут на него цепи… Вот увидите…
— Какие цепи? — не сразу понял Бессаз. — А! Кому они теперь нужны?! Пусть привязывают псов в хлевах. Плут Фаррух говорил мне об этих свирепых псах с отрубленными ушами и хвостами… Кстати, где теперь этот бедняга?
— Он уже никогда не сможет вернуться сюда, — просто сказал староста, разливая вино.
— Боже, неужели я так обидел несчастного! — притворно иронично воскликнул Бессаз.
Староста выразительно глянул на Майру и только затем приблизил к Бессазу хмельное лицо и доверительно сообщил:
— Конечно, ведь это его вы сейчас осудили перед всей деревней. Бессаз удивленно поднял брови, думая, не бредит ли старик, захмелев, но, ничего не желая знать ни о Фаррухе, ни о прикованном, взял бокал:
— Выпьем… выпьем…
Но когда выпили, староста продолжил:
— Вы и Фарруха сейчас освободили от кары, когда осудили прикованного. Только ведь мушрики думали, что вы говорите и осуждаете Фарруха. Прикованный и Фаррух — для них одно лицо… Как бы вам это объяснить?
— Но ведь я прогнал Фарруха, — зевнул устало Бессаз. Старик сочувственно посмотрел на него и сказал:
— Вы утомились… Я буду краток, чтобы больше не возвращаться к этой теме, а потом уложу вас баиньки… Так вот, за день до того как обнажился прикованный, Фаррух был уличен в воровстве — угнал чужих лошадей, продал и пропил. Это был не первый случай его дерзкого поведения. Он зевал на моих проповедях, вел себя вызывающе, угрозами заставлял прозревающих снова поклоняться ансабам, словом, не внимал слову божьему. И они его слушались, ибо боялись… Я давно искал случая наказать ослушника, но Майра все выгораживала его… ибо была между ними тайная связь. — Голос старика дрогнул, но он быстро овладел собой, Майра же встала и вышла из комнаты с бесстрастным видом. — Вы мне как сын, и я вам рассказываю об этом, добавил староста, улыбнувшись через силу. — Когда Фаррух был уличен в воровстве и все требовали его наказания — и случился этот обвал на холме… Фаррух первым увидел прикованного — он бродил в это время возле холма — и сразу же явился ко мне с угрозами и требованиями. Он был сыном покойного колдуна, этот Фаррух, и посему сразу догадался, кто есть этот прикованный. Мушрики верят, что был некогда человек, который, чтобы защитить их, посягнул дерзко на самого бога… На бога, о котором я всегда говорю, что он — милостивый, милосердный, но всемогущий и карающий за грехи. И что даже в мыслях своих человек не должен помышлять против него дурное… А тут, по их верованиям, нашелся герой — мушрик, который похитил для своих собратьев огонь у самого господа и согрел их, униженных, замерзших… Правда, мушрики знают, что бог покарал его за дерзость, приковав цепями к скале, но ведь огонь уже пылал в очагах и люди поклонялись этому огню так, как если бы видели в его отблесках лик самого прикованного. Пожертвовав своей жизнью, он сделался в глазах мушриков мучеником, божеством… И если бы сейчас селяне вдруг увидели, что он явился к ним на холме, пусть мертвый, весь в цепях, с пробитой печенью, представляете, какое бы началось столпотворение?! Чудо явилось! Чудо! Они бы молились этому истукану, набитому солью, этому ансабу… не знаю, мне страшно представить, что было бы… Так вот, Фаррух пригрозил, что расскажет селянам, кто есть этот прикованный, если я не спасу его от наказания за воровство… «Кроме меня, — сказал он, — никто не видел труп на скале, но если вы будете медлить, через час вся деревня будет молиться на холме, зажигая костры и принося жертвы…» Раньше, дорогой Бессаз, я не понимал смысла того, почему они приносят в жертву огню овец, загоняя их в костер сотнями. Тайно, конечно, от меня. Но после слов Фарруха мне стало ясно, что они стараются как-то смилостивить прикованного своего бога за мучения, ведь он ради них украл огонь. Орла же, который весь век клевал ему печень, доставляя великое страдание, думали они смилостивить теплой кровью овец, ибо овца для мушриков все, кормит их и одевает, одним словом — сама жизнь, вот чем они жертвовали… А те, кто принял ислам, перестали разводить овец, а занялись продажей соли, развозя ее в чужие края… Итак, если выразить мою куцую мыслишку афористично, то овца — символ веры огнепоклонника, соль же — веры мусульманина. Вот так! «Хорошо, — сказал я Фарруху, ибо знал, что мошенник исполнит свою угрозу, — я пошлю тебя на холм, но ты скройся. А селянам я объявлю, что осудил тебя за воровство заслуженным наказанием — Приковал к скале. А когда я приглашу из города судью (то есть вас, любезный Бессаз!) и он подтвердит законность моей кары, ты можешь уезжать на все четыре стороны…» Так мы и договорились. Я объявил всем, что прикованный — это Фаррух-конокрад, и прихожане мне поверили… А цепи они забрали за его долги и теперь, после вашего осуждения, вернут их…
