Федор Метлицкий - Остров гуннов
На нас подали встречный иск. Теперь обвиняли – в попытке измены. Передаче суверенной территории гиксосам.
– Ищут отцепиться от страны! – кричали на улицах возрожденные отряды «новых гуннов».
– Измяна!
Я так и не понимал, за что ненавидят нас?
Понятно, власть не потерпит сепаратизма и отставленности себя от общественных процессов. Олигархи теряют огромный лакомый кусок территорий влияния. А что большинство спрятавшихся в своих семейных норках «личностей»? Боятся лишиться куска хлеба из-за возможной бузы?
Конечно, страх их не безоснователен. Мы действительно мечтаем о другом устройстве жизни.
И футуромир – против всех обычаев, предрассудков и верований большинства населения.
21
Центральную усадьбу Свободной зоны подожгли с четырех сторон. Наш дом заполыхал сразу. Мы бегали чумазые от копоти и обезумевшие.
Все увидели поселенцев-писарей внутри охваченного огнем дома, они страшно кричали, пока жар добирался до остова их жизни, и скоро крики замолкли, только догорал столб пламени. Я напоролся на стену огня, и опаленный, плакал.
После того, как стемнело, мы, обессиленные, собрались в большом аскетическом амбаре, похожем на дом радений сектантов.
Оставшиеся до конца обращенные с суровыми лицами аскетов, в том числе привыкшие полагаться на себя гиксосы, по-крестьянски сложив усталые руки, понуро сидели на скамьях по стенам, лежали на полу в середине избы.
Зажгли свечи, в их колеблющемся свете мы еще больше походили на сектантов, принесших жертвы огню. Повторялся типичный случай – наша затравленная группа была похожа на ячейку первых христиан, со своими апостолами, если так назвать меня, человека будущего, и старейшину «неоградных» Эдекона.
– Помянем наших мучеников, – встал Эдекон, с обгоревшими волосами, когда-то волнистыми.
Мы молча преломили лепешки и выпили гунновки.
Весь вид бедного амбара выражал катастрофу, отчаяние погубленного дела, из которой вряд ли выйти.
Изредка подавленно переговаривались:
– Песьи головы отрезали свое будущее.
– Самоубийцы!
Эдекон сказал:
– Думают, что победили. Наверно, торжествуют: с проектом будущего покончено. Только над чем торжествуют? Что не стало протеста? Как они будут развиваться без протеста?
На меня смотрели, и я по привычке напрягся, чтобы показать волю идти до конца.
– Они не знают, что наше дело уже живет в гуннской душе.
– И всегда жило, – ободрился Эдик. – Разве может закончиться то, что всегда находится внутри?
Мы плакали по сгоревшим преданным помощникам, их крестьянской доброте и мужеству в среде подозрительных сородичей. В них было что-то от благородного старца Прокла.
Я вспоминал одинокое детство, озаренное заревом пожара последней страшной войны, и надежду семьи уехать на поезде куда-то вдаль, на спасительный восток. Вспоминал, как изучал историю гуннов в Александрийской библиотеке старца Прокла, и любовь Ильдики, и расположенность отрадных «неоградных», которые помогли мне не впасть в отчаяние одинокой звезды, еще несущей свой мертвый свет распыленным по хижинам и дворцам существованиям, покорным извечному року.
Думал о том, что наша общая судьба в неверном свете колеблющегося огонька существования должна сгладить все наши противоречия. Зачем спорить, когда мы делаем одно дело – сотворение жизни на этой нетвердой земле посреди бесконечного океана, и не все ли равно, какими путями идем? Конечно, хочется, как говорится, модернизации и инновации, но сколько лохматых голов гуннов, столько и путей. Почему же такая непримиримость, желание уесть один другого, и побольнее?
Моим соратникам, наверно, виделись факелы в катакомбах, светившие надеждой.
Но я был человеком из будущего – не очень предприимчивым, но опытным и упрямым, заматеревшим в неудачах. Что мне неповоротливый упрямый мир, если у меня есть мир будущего? Самое главное, здесь уже никогда не буду одиночкой. На мне лежала тяжелая, может быть, непосильная ответственность.
Где-то в уголке вселенной теплилась придушенная энергия, которая еще может вспыхнуть и разгореться ярким пламенем.
Мне нужно было отбросить слабости – я все-таки человек из иного мира! Все почувствовали мое настроение.
И тут мы увидели расписную самоходную коляску, из нее вышла труппа лицедеев в фантастических масках.
Суровая Аспазия обратилась к нам, сдерживая скорбь:
– Не думайте, что вы одни! В народе очень многие вас поддерживают!
Они привезли трагедию «Освобожденный Прометей» Эсхила.
Аспазия вышла на воображаемую арену на котурнах, в маске страдальца – титана Прометея, кто «людям помогая, сам на пытку шел» и похитил для них небесный огонь.
Насколько я знаю, этого текста не сохранилось. Каким образом он у них оказался? И роли мужчин, и даже женщин в древности исполняли только мужчины.
Она декламировала величественно, словно возвышаясь до небес. В прологе повторялось знакомое: проклятия Прометея, терзаемого стервятником, клюющим его печень, непреклонному властителю богов Зевсу, задумавшему истребить «своего» («Болезнь такая, видно, всем правителям присуща – никогда не доверять друзьям»). Кровавые разрывания живого мяса! Оглушительный провал в преисподнюю под удар молнии. Рушащиеся миры! Это была сконцентрированная боль от мирового зла.
Я был поражен: это же вылитый Шекспир! Вот откуда он взял самый дух всемирной трагедии.
Хор вторил из самых глубин всемогущего рока, от которого не спасется никто.
– О, горе богоборцу Прометею,
не давшему программы вразумительной,
что Зевсову затмит и род людской спасет!
Слава богу, в первом эписодии Прометей разорвал «зловещие цепи», вышел из преисподней. Дождался «бесславного и страшного паденья» его мучителя Зевса, и мир узнал, «как непохоже рабство на владычество». Разогнал «холопов» в уродливых масках, похожих на «новых гуннов», и вернулся к людям, которым ранее поведал восходы звезд и скрытый путь закатов, премудрость чисел и сложенье букв, чтобы видели их глаза и слышали уши, перестали быть тенями снов. И построил дивный зеленый полис с солнечными домами.
Но беспамятные люди пренебрегли благодеяниями Прометея, разрушили полис и предались вакханалии отъема друг у друга переданных им богатств. Хор воплотился в грозный рок, напоминающий о возмездии вулкана Колоссео, сокрушившего наше прежнее обиталище.
– О горе на весь род людской,
предавший Прометея!
Мы, дети неразумные, забыли,
кто нам благо дал.
Сверхъестественная сила мирового порядка, установленная раз и навсегда богами, поколебалась.
Страдания титана в трагедии просто декламировались, без внутреннего обоснования (может быть, забытого нами). Меня не испугали те наивные зверства, тем более, не осталось почвы для такого варварства. Мир уже ушел от кровавой мясорубки, и теперь все решается гораздо тоньше и изощреннее. Но личность могучего атлета, не боящегося панически, в отличие от меня, физического воздействия бандита с молнией в руке вместо бейсбольной биты, поразила меня. Этот вопль о приходе героя шел еще из древности! Две тысячи лет назад, то есть почти всегда, человечество брало себе идеалом такого несгибаемого диссидента! Может быть, это и есть подлинное в истории человечества – постоянное возрождение Прометея, чью печень вечно клюет стервятник?
Не было слов, насколько мы были благодарны Аспазии.
Вся труппа осталась помогать нам в восстановлении экополиса. Мы с Аспазией снова оказались вдвоем в моем холодном энергосберегающем домике.
Я впервые не удержался, на ее плече вылил все горе от гибели моего замысла. Я плакал, чувствуя безнадежно далекую цель моего дела в равнодушной среде, не понимающей своего блага, если оно не под носом. Если она думала, что я Прометей, то сильно ошибалась. Она гладила мою голову.
Я не был уверен, захочет ли она еще раз увидеть, как у нас говорят, «плачущего большевика».
* * *Из экополиса уходили те, у кого сгорели дома, не верящие, что прокормятся нашим делом, разочарованные и сломленные неудачами, даже не сдав дела со всеми заделами и завалами, ибо никто из них уже не думал об ответственности за дело. Население, занятое собой где-то в глухих углах, не откликнулось.
Среди разрушений кое-что удалось спасти. Академия Ильдики не сгорела, потому что была в стороне.
Оставшаяся кучка наших сторонников упорно продолжала разгребать порушенное и отстраивать усадьбу святого Прокла.
22
В середине летнего сезона снова почернело небо и пошел снег, стало необычно холодно, что уже не очень испугало насельников Острова. На пятачке бледного лета планеты, на который медленно надвигалось что-то – оледенение? продолжались все те же споры о священных ценностях, как будто никто не выходил из золотого шара бессмертия.
