Андрей Лазарчук - Любовь и свобода
Раздалось шуршание. Из кустов по одному выбрались Зее и третьеклашки — каждый с большой бутылью в руках.
— Хватит? — спросила Зее.
— Не знаю, механик, вам виднее, — отозвался Лимон. — Может, и вообще не понадобится. Дину говорит, что должна быть дорога через Старые шахты. Не которые санаторий, а которые старый военный бункер. Ты там бывала когда-нибудь?
— Нет, — покачала головой Зее. — По логике вещей — дорога там может быть… но я тех мест не знаю совсем.
— Ясно, — сказал Лимон и задумался. Потом решил: — Давай так. Машину под откос — и пошли. Искать объезд… рискованно. Нет?
— Слушай, — сказала Зее. — Ты решаешь — я делаю. Потому что… иначе… я боюсь, что…
— Я понял, — сказал Лимон. — Давай столкнём машину и пойдём в санаторий пешком. Всё.
— Поможешь?
— Конечно. Дину, мы тебя малость потревожим…
— Зря, — сказал Дину. — Поехали бы через старые…
— Уже всё, — сказал Лимон. — Решение принято. Даже если оно неверное, отвечать мне.
— Понял, командир, — сказал Дину и протянул руки — чтобы ему помогли встать.
Потом, когда пикап подтолкнули с горки, и он исчез под обрывом, Лимон и Зее подхватили Дину с двух сторон, третьеклашки важно перебросили через плечи двустволки и подсумки с патронами, а молчаливая девочка Эрта теперь уже с настоящей гранатой в руке ушла вперёд и вскоре скрылась из виду. Дорога была чрезвычайно извилистая…
Дину держался неплохо, но всё же выдохся быстрее, чем хотелось бы. Он скрипел зубами, подстанывал, потом начинал издеваться над собой и над теми, кто его тащил, ругаться, требовать, чтобы его пристрелили, или требовал пить, или декламировал что-то, чего Лимон опознать не мог. Пить ему давали, и это минуты на две облегчало ситуацию; потом всё начиналось заново.
И поэтому, когда Эрта появилась снова — неподвижная, посреди дороги — её не сразу заметили.
Она стояла, держа правую руку на отлёте, абсолютно неподвижная, а напротив неё, точно такая же неподвижная, стояла, припав на передние лапы, большеголовая собака…
— Илир! — позвал кто-то сверху. — Илир, это свои!
Посыпались камешки, и по заросшему стелющимся можжевельником склону соскользнул незнакомый мальчишка лет двенадцати — в коротких штанах и безрукавой майке, весь ободранный, с короткими белёсыми волосами и необычными светлыми глазами. Лимон никогда его не видел раньше…
— Привет, — сказал он. — Это ведь вы — друзья Лея? Я вас сразу узнал. Ты — Джедо, а ты — Илли, правильно? И… не знаю…
— Не совсем, — сказал Лимон. — Но если ты поможешь нам дотащить этого парня до санатория, то будет просто замечательно. Кстати, мой брательник у вас? Хом, Хоммиль. Он же Шило.
— У нас, да. Так, а вам… вас… что-то серьёзное? А то я сбегаю за повозкой.
— Далеко ещё?
— Нормальным шагом — минут десять.
— Тогда понесли так. Подмени девушку, и вперёд.
— Меня зовут Брюан.
— Ты сын Поля?
— Да. Младший. Вы не представляете, как здорово, что вы его спасли…
— Ну, почему же не представляем, — сказал Лимон. — Очень даже представляем…
Глава девятнадцатая
Прошло дня четыре. Или пять. Или семь. Лимон вдруг не то чтобы потерял ощущение времени — но оно для него размылось, утратило важность и чёткость. Он засыпал когда попало и когда попало просыпался, что-то ел, не задумываясь о том, откуда бралась еда и где её взять завтра…
Из Дину вытащили дюжину крупных дробин и ввели лошадиную дозу микроцида; оперировал аптекарь Пщщь, в прошлом армейский фельдшер, гость этого дома; ему помогал Эдон, старший сын Поля. После операции Пщщь сказал, что несколько дробин так и останутся в теле, но это уже не так опасно — опаснее будет пытаться их достать. Он как-то не очень был похож на врача, скорее на пожилого рыболова с плаката про бдительность: это где рыболов вроде бы смотрит на поплавок, но видит и вражеского пловца-незаметчика… Неплохие были плакаты, Лимону они нравились; о серьёзных вещах в них говорилось с хорошей порцией юмора.
После операции Дину тоже по преимуществу спал, а когда не спал, с ним сидел Порох. Пороха было просто не оттащить от друга; Лимону казалось, что Порох и сам испытывает неловкость от такого своего поведения, но сделать с собой ничего не может. Ничего, сказал Эдон, когда Лимон поделился с ним наблюдением, это нормальная реакция… ну вот представь: сейчас появится твоя мать; ты ведь от неё ни на сантиметр не отойдёшь?
Про мать он сказал зря. А вот Шило… Шило два дня прятался, потом пришёл с повинной. Его спасло только то, что он не оправдывался и не врал. Лимон так и сказал: о прощении не меня просить надо, а Илли и Гаса. Это потом, когда всё кончится, найдёшь жреца, он тебе объяснит, что делать и как дальше жить. А сейчас просто запомни, что доверия к тебе нет — но это вовсе не значит, что надо бежать и вешаться на первом же суку. Просто я тебя не буду ставить на ответственные места. Смирись. Перевари это в себе. Любой мог уснуть. Выпало тебе. Обычно за такое пристреливают — другим в острастку. Но мне стращать некого…
Не Зее же?
— Давай так: будто ничего не было, — сказала она.
— Почему? — довольно глупо спросил Лимон.
— Мне… надо понять, — сказала она. — Это займёт… время.
Она странно выговаривала слова.
— У тебя кто-то?.. — Лимон не закончил, потому что боялся выбрать между «был» и «есть».
— Да, но не в этом дело. И вообще не в этом. Я даже не знаю… — и она повернулась и ушла.
Больше Лимон к ней с вопросами не приставал.
Поль захотел его увидеть на третий день. Лимон почему-то заволновался. Хотя, конечно, нервы что у него, что у остальных были просто никуда, всех бросало из жара в холод, из депрессии в возбуждение — как говорил отец, «мотыляло». Мотылёк, если кто не знает, это такая здоровенная ночная бабочка, которая летает по совершенно шальной непредсказуемой траектории, кидаясь из стороны в сторону. На подобные случаи Эдон держал два термоса с отварами сухих грибочков и трав: одни отвары успокаивали, другие, точно такие же на вкус — возвращали охоту жить. Лимон каждый раз на всякий случай пил из обоих.
Он сидел и на пару с Рашку набивал пулемётные ленты; пустых, ещё в заводской смазке, лент было много, патронов тоже немало, а припеки вдруг — и готовых лент на полчаса не хватит. Набить ленту — это тебе не автоматный магазин натыкать, тут не торопливость нужна, а обстоятельность. Неразработанные звенья ленты принимают патрон туго, неохотно, и иной раз приходится помогать себе лёгкими ударами деревянного молотка. И потом ещё раз проверить, чтобы донышки гильз все были в одну линию, ни одно не выступало… Мало смазки — плохо, много смазки — гораздо хуже, к ней прилипает пыль и песок, а значит — повышается вероятность отказа или задержки. Единый пулемёт П-96 «Огневал», возможных отказов — одиннадцать, возможных задержек — тридцать девять. Отказ отличается от задержки тем, что не может быть устранён силами боевого расчёта. Итак, отказы: первое: прогар гильзы газового двигателя; второе: прогар поршня газового двигателя; третье: чрезмерный износ боевой личинки затвора; четвёртое…
— …Джедо, мальчик мой, очнись, — услышал он голос Рашку.
— Да? — вскинулся Лимон. — Что?
— К тебе пришли.
Лимон оглянулся. У входа в «арсенал» стояла госпожа Тана, жена Поля. Она редко показывалась — наверное, так же, как и Порох, сидела со своим больным, не могла заставить себя отойти. Да если вдуматься, то и зачем, раз жизнь в санатории движется как бы сама собой, без чьих-то малейших видимых усилий?
Это как в старой сказке про домовых гномов, которые выполняли за людей любую работу по дому, пока тем не приспичило посмотреть — а как же это они всё так хитро делают? Посмотрели. Узнали. Теперь всю домашнюю работу делают сами…
Госпожа Тана здорово походила на собственных сыновей — высокая, худощавая, с белёсыми торчащими во все стороны волосами; Лимон даже сказал бы, что она похожа на постаревшую, но совсем не повзрослевшую девочку из Шахт, было там немало таких, которые проходили по категории «свой парень». Просто другие шахтинские девочки всё-таки взрослели, приобретали какие-то неприятные взрослые черты и привычки, а эта — нет. Вот в Военном городке таких девочек почему-то не было не то что совсем, но — почти совсем; воспитание, что ли, такое… военгоровские были подчёркнуто девочковые, бантиковые и платьичные, и с ранних лет их готовили для одного: быть добрыми жёнами для господ офицеров. А в Шахтах… там было что-то другое. Не так. Или не совсем так.
— Я вас не слишком отвлеку от воинских приготовлений, почтенные ровены? — с едва заметной насмешкой сказала она.
Ровенами — «святыми копьями» — издавна назывались монастырские ополченцы, вооружённые, как правило, обожжённой с одного конца и заострённой оглоблей.
