Уилл Селф - Обезьяны
— Я жестикулировала с ней.
— «Хуууу» несчастная самка… видите ли, я пытался ей помочь в это время, помочь весьма непосредственно «грррннн», но, разумеется, лишь в качестве побочного самца, вы понимаете. Так вот, со времен второй госпитализации я посадил его на СИОЗС…[65]
— Так он принимает прозак?
— Именно, я и показываю… я постоянно выписывал ему рецепты. Он не обращался ко мне более полугода, и, насколько я знаю, ему гораздо лучше. Он снова взялся за работу и завел себе самку, — по-моему, она не очень-то ему подходит, но мне как его личному врачу и побочному самцу его бывшей первой самки не пристало вмешиваться в такие дела…
— Он когда-либо сидел на наркотиках, доктор Бом «хууууу»?
— Что вы имеете в виду под «сидел на наркотиках» «хууууу»? Если вы хотите знать, принимал ли он наркотики, я покажу вам: да, вероятно, — знаете, творческая личность и все такое, но мы ни разу с ним об этом не жестикулировали. Вы уверены, что тут не обошлось без наркотиков «хууууу»?
— На данный момент похоже, что да, но из самого Дайкса мы пока не вытянули ничего конкретного; у него полномасштабный психоз в острой форме, нарушения моторики и координации, совершенно удивительная потеря мышечного тонуса. Постоянно показывает нам вещи типа «сраная макака», не желает чиститься. Если кто-либо из моих сотрудников подходит слишком близко, он окатывает их дерьмом и тут же теряет сознание.
На некоторое время д-р Бом застыл без движения и лишь еле заметно теребил бороду и подбородок. Затем он снова поднял лапы:
— Что я могу показать? По-моему, дело серьезное, весьма серьезное. Как считаете, стоит мне подъехать и осмотреть его «хууууу»? Он лечится у меня уже многие годы, можно показать, он мой союзник. Да и вообще мы фактически из одной группы, я имею в виду, мы в разное время состояли в одной группе.
— Возможно, это неплохая идея, доктор Бом, я извещу вас о развитии событий. Возможно, знакомая морда или знакомые тычки при чистке приведут его в себя.
— «Хууууу» очень может быть. Будьте так добры, простите меня, я вначале был с вами резок, но вы же знаете, как это все бывает… — Доктор Бом сделал неопределенный жест, намекая, видимо, на все разнообразие немордоприятных мнений о психиатрии и ее статусе среди врачебных профессий.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, я признаю ценность и важность вашей приверженности общей терапии и ваш авторитет, признаю равенство нашего с вами ранга и восхищаюсь великолепием вашей задницы.
— Именно так, именно так. Что ж, ухните мне еще, как только что-нибудь изменится — или не изменится, в каковом случае я немедля прибуду. И вот еще напоследок — если вам нужно помахать лапами с кем-нибудь, кто на самом деле ему близок, то ухните его агенту, Джорджу Левинсону, у него галерея на Корк-стрит. Все эти годы никто так не поддерживал Саймона, как Джордж, что же до его экс-первой самки… с ее стороны, признаюсь, ничего хорошего ждать не приходится…
— Я имела возможность в этом убедиться.
— Вот именно, вот именно. Хорошо, в таком случае жду вашего уханья. «Хуууу-Граааа», — показал доктор Бом и без дальнейших расшаркиваний повесил трубку.
Убедившись, что экран погас, провинциальный терапевт сел за свой рабочий стол и долго глядел немигающим взглядом на плакаты с плюшевыми, мишками и карликовыми пони, которые во множестве — усилиями секретаря приемной центра здоровья — украшали стены его кабинета. В конечном итоге доктор сделал над собой усилие и вышвырнул произошедшую жестикуляцию из головы, взмахнув для острастки лапами самому себе:
— И почему нельзя хоть разок обойтись без этой сраной иерархии, черт ее побери, — а затем нажал кнопку видеоселектора и щелкнул пальцами, вызывая следующего пациента.
Но ближе к концу дня, когда бесконечный поток легких ипохондриков на время иссяк, Энтони Бом снова задумался о Саймоне Дайксе. И вопрос, который он себе задал, был такой: а не связан ли, случайно, Саймонов психоз с теми проклятыми клиническими испытаниями и не замешан ли здесь этот нахал с эксгибиционистскими наклонностями, известный в медицинской среде под обозначением Зак Буснер?
Глава 8
Не проползло и пары дней, а персонал отделения Гаф уже несколько раз ухал доктору Бому, прося о помощи. Тем временем палату успел навестить и Джордж Левинсон, причем дважды, а это, учитывая плотность его графика, представляло собой самое настоящее чудо. Сара приходила каждый день, по два-три раза. На третий день она привела с собой Тони Фиджиса, надеясь, что самцу, которого Саймон знал не так близко, удастся вступить с ним в контакт, в отличие от нее самой. Но все без толку. Кем бы ни был посетитель Саймона — его самкой, его агентом, его союзником, — реакция госпитализированного оставалась неизменной, т. е. у него снова съезжала крыша.
Саймон приходит в себя. Он в гнезде, в палате номер шесть, отделение Гаф. Открывая глаза, он видит стены, выкрашенные в сливочный цвет, столь характерный для больниц, — это его успокаивает. Кроме того, успокаивает гнездо — его функциональность, его скругленные деревянные края. Ничего такого, обо что шимпанзе в истерике мог бы пораниться. В палате всего одно окно, да и то под самым полотком, не доберешься и наружу не выглянешь — зарешечено. Но ничего страшного, — наоборот, это Саймона тоже успокаивает. Все говорит о том, что он не спит, что он в сознании. Художник внимательно разглядывает ткань простыни, ворс на сером больничном одеяле и понимает, что щупает реальные предметы. Теперь он разглядывает тыльную сторону своей ладони — вот тут уже нечто незнакомое. Нет сомнений — ладонь его, но кажется, будто она далеко, висит в воздухе да к тому же покрыта шерстью. Из-за двери доносится шум, Саймон поворачивается к ней — и на него изливается счастье, так его успокаивает солидный вид двери. Нормальная больничная дверь с глазком и окошком для подноса с едой. Саймон думает: подойду-ка я к глазку, глядишь, еще больше успокоюсь. Вступлю в переговоры с галлюцинацией, заставлю ее признать, что я — реальный, что я существую.
Он встает, вытягивается во весь рост и, немного шатаясь, идет к двери по покрытому линолеумом полу. Хлюп-хлюп-хлюп, хлюпают его потные ступни. Это так успокаивает. Ага, вот кто-то смотрит на него, кто-то… он видит этого кого-то, подходя к глазку… У этого кого-то звериная морда. Саймон падает на пол без сознания. В палату входит мед-самка, укладывает его обратно в гнездо, умелыми лапами находит под шерстью вену и вводит ему десять кубиков валиума.
Они приходят днем и ночью. Иногда появляются через несколько секунд после пробуждения, иногда — через несколько минут, в очень редких случаях — через несколько часов. Каждый раз, когда они приходят, все повторяется — их появление стирает в порошок всю уверенность в себе, которую, пусть малую, он успел обрести в результате пристальнейшего, скрупулезнейшего изучения окружающих предметов. Если они оставляют его в покое на долгое время, а затем тихонько, тайком, незаметно заглянут в глазок, проверяя, что он там в палате делает, то застают его за пристальным разглядыванием, например, метки прачечной на простыне или логотипа производителя — всего, что связывает предмет и место, где его произвели. Ибо наш художник подходит к своей мании весьма тщательно, уделяя внимание мельчайшим деталям. Бывает, его оставляют в покое на несколько часов; седативные лекарства растворяются в организме, и тогда он, находясь в сознании, понимает, что не бредит, что ужасы дня реальны, а органы чувств ему не изменяют. Но стоит им после этого открыть дверь в палату, как все повторяется: шок, гибель спокойствия. Они так быстро двигаются, так низко прижимаются к земле, так быстро бегут к нему, этакие туманные клубки шерсти и мускулов.
Судя по всему, они пытаются с ним общаться — это он уже понял. Судя по всему, они пытаются с ним общаться, как иначе объяснить выверенность их движений, их расчетливые прикосновения то тут, то там, осмысленность их рыков, воя и пыхтения. Плотность смысла в их движениях особенно высока, когда они хватают его — а это с неизбежностью происходит, потому что он с неизбежностью впадает в истерику, с неизбежностью начинает истошно вопить. Вопить, пока не почувствует укол. Вопить, пока сознание не вытечет тонкой струйкой из его головы и ее не заполнят сны.
Во сне вокруг него всегда много тел. Человеческих тел. Все эти тела — прекрасны. Ему почти что удается сформулировать во сне эту мысль. Отчего же они так прекрасны, так божественно прекрасны? Ведь если взглянуть в морду правде, окажется, что на самом деле ни черта они ни прекрасны, эти разрозненные воспоминания об отцовских жилистых икрах, украшенных виноградными гроздями варикозных вздутий, об отвислых материнских грудях с растянутыми овалами сосков, о хрупких сестриных бедрах, таких белых, таких тонких, о ее подошвах, таких розовых, таких сморщенных, таких новорожденных, которые она поднимала одну за другой, когда, осыпая его дождиками из песка, ползла к морю плескаться. Нет тут ничего прекрасного, если считать, что прекрасно лишь экстраординарное, но, быть может, красота как раз заключается в чем-то очень обыденном и повседневном, а я просто этого не понимал, не видел.
