Анатолий Ириновский - Жребий
— Плохо ты говоришь, Тимоша, плохо. Что-то здесь не то.
— Все то, Захаровна: предательство всегда есть предательство, как бы оно кем-то не переистолковывалось.
Причесавшись, он вошел на кухню и был восторженно удивлен.
— Ну-у! — сказал он, увидев обильно накрытый стол. — Целое пиршество! Тут еды хватит на полкласса. — Посередине стола, в большом хрустальном блюде, стояла обложенная крашеными яйцами пасха. — У Христа, на тайной вечере, такого обилия пищи не было. Там были только вино, хлеб и баранина.
— А я, пожалуйста, — наливочки приготовила. Налью, налью обязательно. — Она вся сияла. — Как же ты думал? Но сначала водицы святой хлебни.
— Вы что, в церковь ходили?
— Нет, Нестеровна ходила. Пасху освятила мне и яйца. И водички святой принесла. Пей. — Нетудыхин попил водицу из поданного стакана. — А теперь повернись ко мне спиной и раскрой ворот.
— Это зачем?
— Ты делай то, что тебе говорят, — сказала она, улыбаясь, но властно. И опять Тимофей Сергеевич почувствовал в ее голосе ту непреклонность, которая его так поразила в ней, когда она лежала в больнице. Чтобы не огорчать ее, он все же повернулся к ней спиной и расстегнул ворот.
— Скажи мне, — спросила она ему в спину, — ты в Христа веришь?
— Трудный вопрос вы задаете, Захаровна, — отвечал Нетудыхин. — Это все не так просто. Он гений нравственности, человек в высшем своем взлете.
— Нет, ты не юли, не надо мне твоих красивых слов, — говорила она. — Ты мне просто скажи: веришь или нет? Окончательно! Мне это надо знать!
— Если бы я в него не верил, — сказал Нетудыхин, — то и мне бы дела не было на земле.
— Попроще, Тимоша, попроще, — взмолилась Захаровна. — Ты же знаешь, я не очень грамотная. Что это значит?
— А то, что я верю в него как в человека. Как в личность, которая когда-то была и проповедовала людям нормой общения Добро и Любовь между ними.
— Ладно, поворачивайся, с тобой не договоришься, сильно умный. — И она, чуть приподнявшись на носках, возложила на Нетудыхина золотое распятье Христа. — Это тебе от меня, — сказала она. — Да хранит тебя Господь!
— Вы что? Вы что, Захаровна? — сказал Тимофей Сергеевич, растерявшись. — Я не могу это принять!
— Ты все-таки не веришь в Христа?
— Почему же, верю. Но такой подарок, извините… — Он попытался снять с себя распятие, но она остановила его решительным жестом, положив свою руку ему на грудь.
— Тимоша! — сказала она властно. — Обидишь старуху до гроба.
— Но это же бесценный подарок! — сопротивлялся он.
— Ну и прекрасно! — отвечала она. — Куда ж мне его девать? На тот свет, что ли? А тебе еще жить и жить. Вот и будет у тебя память обо мне. Я тебе этот крест дарю от души. Садись, не ссорься в святой день. Тем более, что человек, как ты говоришь, Христос был хороший. Садись, садись. Непонятно только, за что же его тогда распяли?
— Да за это же самое и распяли, — говорил Нетудыхин, — за проповедь его неуместную. Ведь если на земле однажды воцарится Любовь и Добро, к чему он призывал народ, то масса людей останется не у дел. Невыгодно многим такое положение оказывается. Понятно? Особенно правящим невыгодно.
— Да, действительно трудный вопрос, — согласилась Захаровна, разливая по рюмкам наливку. — Ну, я ж неграмотная, Тимоша. Извини меня. А почему утверждают, что он сын Божий?
— Мы все дети Божьи!
— Не скажи, Тимоша, не скажи. Есть такие субъекты — хуже зверей, от которых хочется бежать, как от страшного чудовища. Гитлер, например. Он мне всю жизнь изувечил.
— Таков человек. Захаровна: с одной стороны — он Христос, с другой — Гитлер, подобен зверю. Даже не зверю, для зверя это звучит оскорбительно. У вас точнее определение — чудовище! А внешне все как будто одинаковы. Люди, в общем.
За разговорами пригубили наливку и похристосовались. Потом стукнулись крашеными яйцами. У Нетудыхина яйцо осталось целым, а у Захаровны разбилось.
Тимофей Сергеевич рассказал хозяйке, что собой символизирует яйцо. И как Мария Магдалина на пасху, в римской амфитеатре, преподнесла его императору Тиберию со словами "Христос воскрес!"
Странная это была картина: два человека, с возрастной разницей более чем в тридцать лет, принадлежащие к атеистическому обществу, сидели за утренним столом и говорили о третьем, глубоко верующем, жившем две тысячи лет тому назад.
— Вообще-то, — сказал Нетудыхин, — мы ведем себя сегодня, как безбожники.
— Это почему? — спросила Захаровна.
— По православным обычаям нам надо было, прежде чем сесть за трапезу, сначала помолиться. А мы уселись и нахально лопаем.
— О чем молиться, Тимоша?
— Ну, у каждого свои проблемы и грехи. Вот о них надо и просить Творца, чтобы Он простил или помог нам одолеть их.
— Тимоша, но ведь сегодня Он воскрес! Радоваться надо. А мы вдруг к Нему со своими болячками посунемся. По-моему, это нехорошо. Испортим Ему все настроение.
Тимофей Сергеевич удивленно посмотрел на хозяйку и спросил:
— Да? А что, возможно, вы и правы. Очень даже может быть. В такой день Ему, пожалуй, не до грехов наших.
— О них вообще надо забыть сегодня, — сказала Захаровна. — Потому что, раз Он воскрес, то с Ним все грехи нам уже не страшны.
— Э, нет, Захаровна, есть грехи настолько мучительные, что преследуют человека всю его жизнь.
— Да, мне это знакомо. Не думай, что я безгрешна. Грешна матушка, да еще как. Я вот в больнице лежала и думала, что это Он меня за мой роковой грех решил убрать со света пораньше.
— И что же это за такой грех? — спросил, не выдержав, заинтригованный Тимофей Сергеевич.
— Ах, Тимоша, тяжкий грех, бабий грех — аборт! Всю жизнь не могу себе извинить этого проступка. Молода же была, дура! И мужа послушала. Сгубила своего первенца. Ты ж не знаешь, что такое жизнь жены офицера. Сегодня — здесь, завтра — там, через год — вообще на краю света. Военные городки, бараки, вечная неустроенность… Да что там рассказывать — это надо увидеть и почувствовать. Вот он меня и уговорил воздержаться временно от ребенка. Еще, мол, успеем. А тут война грянула, Гитлер проклятый напал — не до детей уже было. Так я и осталась одна. Но, видишь, жива. Наверное, простил. Замахнулся, а потом передумал, пожалел. Так что, Тимоша, у меня сегодня, как бы двойной праздник. Давай, наливай еще наливочки, забудем о грехах наших.
Расходилась Захаровна. И щеки ее порозовели, а в лице проглянула былая красота, и засветилось оно Добротой. "Нет, не ту судьбу нарезал ей Господь, не ту, — подумал мимоходом Нетудыхин. — Но жизнь-то необратима."
Под конец этой пасхальной трапезы, захмелев, она спросила Тимофея Сергеевича:
— Ты сегодня, что планируешь?
— Да вообще-то собираюсь сходить к одному другу. А что?
— Нет, ничего. Я просто так спросила. Иди, развейся на людях. Порадуйся жизни. Что тебе со мной, старухой, тут толочься. А я возьму этого паршивца, — сказала она, имея в виду Кузьму, который весь завтрак проверился у них под ногами, — и пойду в гости к Нестеровне. Она же тоже офицерша, между прочим.
Поднимаясь из-за стола, Нетудыхин вдруг ощутил на себе тяжесть распятия. Он вынул его из пазухи и, внимательно осмотрев, сказал:
— Ну, Захаровна, вы меня удивили этим презентом! Это истинно царский подарок! — И бережно опустил распятие себе на грудь.
— Носи, Тимоша. Я буду только рада. Этот крест принадлежал моему отцу. Он уберег его от смерти в русско-японскую войну. А со мной он объехал весь Союз. Муж был неверующий. Не разрешал носить его мне. Теперь крест обрел своего нового хозяина.
Тимофей Сергеевич подошел к Захаровне и крепко поцеловал ее в щеку.
— Спасибо!
Когда он ушел к себе в комнату, она тихо и радостно заплакала.
А вечером, вернувшись от Натальи Сергеевны, он загрузил свой портфель на завтрашние уроки, и завалился спать. Проснулся непонятно почему в полночь. И такое ощущение в душе, словно в комнате, кроме него, еще кто-то присутствует.
Ему показалось, что он сходит с ума. Пощупал пульс: пульс как пульс, нормальный. Включил настольную лампу: сидит, подлец, ты смотри! В кресле сидит. В каком-то странном серебряном костюме, плотно облегавшем его фигуру. Прямо цирковой акробат. Вырядился, сволота! Или с очередного шабаша по дороге завернул…
Откуда-то, может быть, с Голгофы древнего Иерусалима, через толщу времен, прорвалась вдруг к Нетудыхину строка-молитва:
Не оставляй меня, Господь!..
— Ну, — сказал спокойно Тимофей Сергеевич, — что надо?
А тот, нахально развалившись в кресле, циничный и посверкивающий своей робой, смотрел на него надменно и дерзко улыбался.
— Охристосывался, значит? — говорил. — Бабку сердолюбную на золотишко расколол? Так-так-так…
— Ты зачем приперся? — грубо оборвал его Нетудыхин.
— Да на крестик твой полюбоваться. Когда же я могу еще тебя раздетым узреть?
