Анатолий Ириновский - Жребий
Тимофей Сергеевич вытащил коврик, уложил в угол тумбы кошелек и опять застелил нишу ковриком.
— Место, Кузя, иди на место! — сказал он.
Пес нехотя повиновался, но не лег, а сел, совершенно не понимая, зачем это Тимофею Сергеевичу понадобилось загонять его в ящик среди бела дня. Он сидел и выглядывал оттуда на хозяина удивленными глазами.
— Отлично! — говорил Тимофей Сергеевич. — Отлично! Настоящая охрана!
И, приняв этот вариант хранения, через день, вернувшись с работы, Нетудыхин сразу же проверил: кошелек на месте? На месте. Ну и прекрасно.
Так, естественным ходом самой жизни, казалось, был развязан узел с золотом Захаровны. Однако хранить его под Кузьмой Нетудыхин решил только до возвращения хозяйки. Накануне ее прибытия он должен был вернуть кошелек на свое прежнее место. Как ситуация будет развиваться дальше, жизнь покажет.
Захаровна поправлялась медленно. Тимофей Сергеевич в эти дни метался между больницей, школой и домом. Наконец, больная поднялась и начала ходить. Еще через неделю исчезли хрипы в легких. Ее стали готовить на выписку. Нетудыхин был безмерно рад.
Лечащий врач сказал ему по телефону, что в субботу ее можно будет забрать. А в пятницу, придя домой, Тимофей Сергеевич решил переложить золото в икону. Полез под коврик — кошелька нет. Нетудыхин опешил. Прошелся рукой по всем углам — тот же результат. Вот это да!
Нетудыхин сел в прихожей прямо на пол и взялся обеими руками за голову. "Все, хана, партия сыграна! — сказал он себе. — Суши сухари, Тимоша!". Но когда, когда же этот проходимец успел увести кошелек, если еще утром Нетудыхин, уходя в школу, проверил наличие кошелька на ощупь и убедился, что он на месте? Крах, полный крах!
— Кузьма, сучок еловый, а ну иди сюда! Ты слышишь меня? Иди сюда!
Из-за поворота на кухню показался Кузьма. С виноватым видом и прижатыми ушами, он в нерешительности остановился на расстоянии метра от сидящего на полу хозяина.
— Что ж ты наделал, подлец? — сказал Нетудыхин. — Ты понимаешь, что ты натворил? Меня ж в тюрьму посадят за эти паршивые железяки! — Кузьма виновато склонил голову и то ли искренно сожалел, то ли просил прощения за содеянное. — Нет, ты мне тут рожи не строй! — говорил Тимофей Сергеевич. — Ты мне лучше скажи, кто здесь был? И где ты находился в это время? На кухне под теплой батареей, да? Конечно, на кухне. А где же еще? Сволочь ты, Кузьма, сволочь настоящая! А я-то ведь тебя другом считал! И как на друга понадеялся. Эх, ты! Иди отсюда! Глаза б мои тебя не видели! Пошел!
Кузьма повернулся и виновато поковылял из прихожей. Он никак не мог предположить, что этот поганый кошелек принесет Тимоше столько огорчений. Тимофей Сергеевич бросил коврик на место и пошел на кухню. В его расстроенной голове не возникало ни одной дельной мысли. Крутился, не находя себе ответа, лишь безысходный вопрос: что делать? что делать? что делать? Завтра нужно забирать Захаровну, везти ее сюда. Через день, а может, и в этот же день, она обнаружит пропажу ценностей. И что тогда? Начнется следствие, допросы, опять эта грязь… Ах ты, козел вонючий! А ведь можно было просчитать ситуацию заранее, учесть что "интеллигент" Кузьма любит часами валяться на кухне под теплой батареей, — нет, не додумал все до конца, поспешил. И в результате оказался в абсолютно тупиковом положении.
Тимофей Сергеевич закурил, открыл форточку. Да, таких провокаций ему в жизни еще не приходилось переживать. Заловил его Сатана, крепко заловил.
В квартире что-то грохнуло. Тимофей Сергеевич обернулся и… обмер. Кузьма — весь в паутине, — выходя из ванной, нес к нему в зубах злополучный кошелек. Он положил его у ног онемевшего Нетудыхина, присел и виновато согнул голову.
— Ты что? Ты что это, морда, вытворяешь? — сказал Тимофей Сергеевич. — Ты же меня до инфаркта чуть не довел! Разве так шутят? — Он поднял Кузьму с пола и поцеловал прямо в нос. — Ну, брат, конспиратор ты, оказывается! — Потом опустил собаку на пол, подобрал кошелек. Кузьма перевернулся на спину и, косо поглядывая, ожидал, когда Тимоша пощекочет ему живот. — Да, только мне до твоих чесалочек! Морду тебе надо набить за такие фокусы!
Однако Тимофей Сергеевич открыл холодильник, достал колбасу и, нарезав часть ее мелкими кусочками, положил на блюдце.
— Лопай, — сказал он, — охрана!
Кузьма, понюхав, не торопясь и аккуратно стал есть.
Нетудыхин облегченно вздохнул.
Глава 13
Пасха
Хотя золото отыскалось и Тимофей Сергеевич вернул его на прежнее место, угроза исчезновения ценностей по-прежнему продолжала существовать. Не было никакой гарантии, что в один из дней, вернувшись из школы, Тимофей Сергеевич вдруг не услышит от Захаровны весть об их пропаже. Но что было Нетудыхину делать? Объясняться с хозяйкой? Это — отпадало начисто. И оставалось одно: ждать и надеяться на лучший исход.
После выздоровления Захаровны отношения Тимофея Сергеевича с ней подернулись налетом какой-то неопределенности: они словно вторично знакомились друг с другом. Для Захаровны Тимофей Сергеевич оставался все тем же Тимошей. Но теперь имя его она произносила — он это чувствовал — с высоты некоторой хозяйской дистанции. А может быть, — материнской. Тимофей Сергеевич забеспокоился: не наступление ли это на его независимость? Более того, он ощутил в себе даже слегка зашевелившуюся раздражительность против хозяйки. И сам стал в позицию подчеркнутой отстраненности. Нетудыхин подозревал, что она, видимо, сожалеет о своем преждевременном признании. И никак не может определить с достаточной ясностью, кем же он теперь является для нее: постояльцем, соседом или добрым ангелом-хранителем? Впрочем, сам Нетудыхин никем другим быть не хотел, кроме как тем, кем он был на самом деле, — квартирантом. Это положение для него было наиболее независимым и вполне его устраивало.
В школе дела шли своим чередом. После скандального разговора в классе Нетудыхин все ждал, что Сатана вот-вот заявится к нему на уроки. Ничего подобного не произошло: новый шеф вообще прекратил посещать уроки. Что-то его беспокоило больше, чем тяжба с Нетудыхиным. Обманчивое затишье, однако, полнилось тревожным ожиданием. В любой день оно могло обернуться катастрофическим взрывом.
Записанный разговор с Ахримановым он несколько раз прослушал тщательно и сделал еще одну копию. Зачем? А так, про запас. Для сохранности. В нем все же теплилась необъяснимая надежда убедить людей, что не одним же твердолобым реализмом наполнена человеческая жизнь. Обе бобины он разнес в разные места: одну спрятал у себя за классной доской, распяв ее в футляре на четырех гвоздях; другую — на квартире в книжном шкафе у Натальи Сергеевны. Затолкал на самой верхней полке за книги, которыми она никогда не пользовалась, и ничего ей не сказал. Пусть лежит до времени.
Наступили пасхальные праздники. В воскресенье утром Нетудыхин, по обыкновению выходного дня, несколько залежался в постели.
— Тимоша! — позвала его через закрытую дверь Захаровна. — Ты чего валяешься до сих пор? Сегодня какой день?
— Воскресенье, по-моему, — ответил он.
— А что было с Иисусом в воскресенье?
— В воскресенье? Наверное, он воскрес. Если его, конечно, не сперли к этому времени апостолы.
— Ну, Тимоша, ты настоящий безбожник! Разве можно так говорить о Христе?
Она постучала, открыла двери и предстала перед Нетудыхиным необычно принаряженная и как-то даже помолодевшая.
— Я разве Христа осуждаю? — сказал он. — Я говорю об апостолах. Они ведь все его предали. Но вину свалили на одного Иуду.
— Это ты правду говоришь?
— Безусловно. Они разбежались, как мелкие трусишки, бросив Учителя на произвол судьбы. Потом, конечно, всполошились и вспомнили, что Он им говорил накануне своего ареста. Но факт предательства уже состоялся, судебная машина завертелась.
— Да, нехорошо получилось, — сказала Захаровна. — А я как-то об этом не думала. Ну, одевайся и пожалуй на кухню. Я тебя жду.
"Зачем это?" подумал с легкой тревогой Нетудыхин. С недавнего времени он все принимал с настороженностью.
Он заправил диван, облачился в спортивный костюм, в котором он обычно ходил дома, и вышел умываться. Кузьма подкатился к нему под ноги.
— Приветик! — сказал ему Нетудыхин.
— А почему же в церкви об этом ничего не говорят? — спросила его хозяйка, продолжая начатый разговор.
— Церковь говорит лишь о том, что ей на руку. Нельзя ей своих апостолов клеймить позором предательства. Это равносильно, что рубить сук, на котором она сидит.
— Плохо ты говоришь, Тимоша, плохо. Что-то здесь не то.
— Все то, Захаровна: предательство всегда есть предательство, как бы оно кем-то не переистолковывалось.
Причесавшись, он вошел на кухню и был восторженно удивлен.
— Ну-у! — сказал он, увидев обильно накрытый стол. — Целое пиршество! Тут еды хватит на полкласса. — Посередине стола, в большом хрустальном блюде, стояла обложенная крашеными яйцами пасха. — У Христа, на тайной вечере, такого обилия пищи не было. Там были только вино, хлеб и баранина.
