Габриэль Зевин - Век любви и шоколада (ЛП)

— Ты знаешь, что ты сделала. Я бы предпочла отравить тебя, но у меня нет ни времени, ни доступа. Мне придется смириться с этим. — Она приподняла меч и подняла его выше.

— Погоди, — прошептала я так громко, как могла. — Прежде чем ты убьешь меня... Юджи просил кое-что сказать тебе. — Это была жалкая уловка с моей стороны, и у меня уже почти не было веры, что она сработает.

Она закатила глаза, но опустила оружие.

— Говори.

— Юджи сказал мне...

— Громче.

— Я не могу. Горло. Пожалуйста. Подойди ближе.

Она присела. Мы оказались с глазу на глаз. Я чувствовала щекой ее дыхание. Запах был немного едкий, как если бы она выпила кофе. Я вспомнила о том, как папа готовил на плитке кофе для мамы. Ах, папа, было бы здорово увидеть тебя снова. Я чувствовала, что мои веки начинают закрываться.

— Говори, — повторила она. — Что сказал Юджи?

— Юджи сказал... Он был так красив, правда же?

София ударила меня по лицу, но я даже не почувствовала этого.

— Перестань увиливать!

— Юджи сказал, что рыба не сожалеет, потому что...

— У тебя не никаких чувств.

Я была почти без сознания, когда почувствовала, как что-то щекочет мое бедро. Это могло быть только одно – павлинье перо, которое я вставила в свои ножны – перо Вина. Достань мачете, подумала я. Мачете предназначены для рубки, а не чтобы колоть, но мои травмы ставили меня в очень невыгодное положение. Но я знала, что это был мой единственный шанс.

Я сжала пальцы на мачете. Подтянула руки высоко, насколько могла, и обрушила их перед собой, пронзая, как я надеялась, ее сердце. Я вытащила мачете. Она упала в пруд с карпами, и как ни странно, я почувствовала вину из-за беспокойства, которое было причинено рыбам.

София Биттер однажды дала мне хороший совет. Как там она сказала? Не трудно ранить, если собираешься убить.

Я пыталась позвать Кадзуо, но мой голос подвел. Я понимала, что быстро теряю кровь, и если только не попаду к врачу, то умру.

Я попыталась встать, но не смогла. Я не чувствовала свою левую ногу. Испугаться я не успела. Я тащила себя руками по каменной дорожке. Наверное, до дома было около тысячи футов, а еще я оставляла кровавый след за собой.

Мое сердце билось быстрее, чем я могла когда-либо припомнить такое. Я задалась вопросом, сможет ли оно выскочить.

Когда я была примерно на полпути, из кустов вышел мужчина с крюком вместо руки. Я узнала его. Мое преимущество в тот момент состояло не в том, что я могла бы обогнать любого, а в том, что я была вровень с землей.

— София! — позвал мужчина.

Очевидно, она не ответила.

Я видела, как он смотрел на кровавый след, но он не притормозил, чтобы рассмотреть, идет ли он к дому или прекращается. В этот момент на тропинке появилась кошка Юджи Оно, направляясь в сторону пруда кои. Затем, заметив меня, кошка остановилась – я боялась, что она направится в мою сторону – а она, мяукнув, привлекла внимание мужчины. Она продолжала идти к пруду с карпами, и он последовал за ней.

Я дотащила себя до комнаты Кадзуо. Адреналин начал выветриваться и боль стала не иначе как мучительной. Я поскреблась в дверь. У Кадзуо чуткий сон, и он тут же был на ногах.

— София Биттер мертва. Ее телохранитель в поместье. Могут быть и другие, я не знаю. Кроме того, мне надо в больницу, — вот что мне удалось сказать.

Я всегда думала, что умру молодой. Я думала, что умру из-за связи с преступностью и шоколадом, но это происходило из-за любви Софии (и моего собственного неправильного выбора, что отразилось на мне).

Боже святы, подумала я перед тем, как мое сердце остановилось. София Биттер действительно любила Юджи Оно. От этого я чуть не рассмеялась: некоторые никогда не расправлялись так со своими бойфрендами из старшей школы.

XX

ПООБЕЩАВ БЫТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ, Я НИКОГДА НЕ ОДИНОКА

Очнувшись, я оказалась на больничной койке. Не знаю, по какой причине, этот раз отличался от предыдущих ранений. Ничего не болело, но тело было странно, зловеще онемевшим.

Миниатюрная медсестра что-то обнадеживающе сказала на японском. Казалось, она говорила: «Да, ты не мертва!» Но я не могла говорить и она выбежала из комнаты.

Спустя несколько мгновений вошел доктор, а с ним были мистер Делакруа и моя сестра.

Я поняла, что все серьезно, раз Нетти вызвали в Японию. Она взяла меня за руку.

— Анечка, ты очнулась, слава Богу. — Ее глаза наполнились слезами. Мистер Делакруа остался в углу, как прокаженный. Мне не показалось особенно странным, что он пришел, хотя дело было в Японии. Мне нездоровится, и ему или Тео понадобилось совершить поездку.

Я пыталась заговорить, но в горле оказались трубки. Я нажала на них, и медсестра схватила меня за руку.

— Вы помните, что с вами случилось? — спросил доктор. Облегчением было то, что он говорил по-английски.

Я кивнула, потому что это был единственный ответ, который я могла дать.

— На вас напали и пронзили. — Он показал мне диаграмму: я была представлена одномерной мультипликационной девочкой с пугающей чередой красных крестиков, указывающих на области травм. Девушка явно наделала много ошибок.

— Первое ранение случилось под лопаткой с проникновением в грудь пониже ключицы. По пути была задета стенка вашего сердца. Второе ранение проникло в поясницу, оторвав нервы вдоль левой стороны позвоночника. Именно поэтому вы не можете почувствовать свою левую ногу.

Я кивнула – по той же причине, что и раньше.

— К счастью, рана была нанесена очень низко. Немного выше, и ваша нога могла бы больше не функционировать. Немного ближе к центру – и вы полностью парализованы. Другая хорошая новость: ваша правая нога должна функционировать идеально, и вполне вероятно, что вы сможете нормально ходить, но никто не может сказать, сколько времени это займет.

Я кивнула, полагая, что закатывание глаз создаст путаницу.

— Травма сердечной стенки повлекла ряд сердечных приступов. Нам пришлось сделать операцию на сердце и залатать стенку, чтобы восстановить его нормальную деятельность. Вы сломали лодыжку, поэтому, как вы можете заметить, ваша нога в гипсе. Мы подозреваем, что вы пытались встать в какой-то момент после того, как вас ранили, тогда-то должно быть и вывихнули ногу.

Я не заметила, но теперь увидела, что так оно и есть. Что не делает морю погоды, так как мои ноги не работали вообще и, очевидно, это была только одна из многих проблем.

— Кроме того, вы сильно ушибли гортань, но так как вы были интубированы* (прим.пер. введена трубка с целью обеспечения проходимости дыхательных путей), мы пока не можем знать перспективы этой травмы. Вы находитесь на морфине, пока боли чувствовать вы не должны. Я не хочу приукрашивать ситуацию, мисс Баланчина. Вам предстоит долгая реабилитация.

Он, вероятно, не должен был говорить последнее предложение. Факт того, что донести до меня поверхностное описание моих ран заняло две минуты, был довольно хорошим знаком того, что я не оправлюсь еще некоторое время.

— Я оставляю вас на ваших друзей, — сказал доктор и ушел.

Нетти села на мою кровать и немедленно начала плакать.

— Анни, ты почти умерла. Болит?

Я покачал головой. Нет. Позже накроет.

— Я останусь, пока тебе не станет лучше.

Я снова покачала головой. Я была рада видеть ее, но даже в нынешнем состоянии я не могла придумать ничего хуже этого, когда ей полагается быть в колледже.

Мистер Делакруа подошел к моей кровати. Он ни разу не заговорил во время этой сцены.

— Я, конечно, посещал открытия японских клубов, пока ты не в состоянии.

Я хотела сказать спасибо, но не могла.

Он посмотрел на меня изучающим и безэмоциональным взглядом. Затем кивнул и вышел.

Нетти поцеловала меня, и хотя я только очнулась, меньше, чем полчаса назад, я уснула.

***

А теперь легкая ирония: я, которая только недавно клялась, что останется одна, вообще не оставалась в одиночестве. Я никогда не была так унижена. Я ничего не могла сделать. Я не могла добраться до ванной без посторонней помощи. Я не могла есть без посторонней помощи. Подъем руки до рта вновь разрывал швы на спине и груди, таким образом, мне приходилось оставаться неподвижной. Хуже младенца, потому что я была слишком громоздкой и неочаровательной.

Я не могла принять ванну. Не могла расчесать волосы. Очевидно, не могла ходить по комнате. Ребра сломали во время операции по восстановлению моего сердца, что было больно, слишком больно. Некоторое время меня считали слишком хрупкой даже для того, чтобы посадить в инвалидное кресло. Я не была на открытом воздухе в течение недели. Было больно говорить, поэтому я избегала этого, а писать еще больнее. Поэтому я шептала. Что тут сказать? Я больше не чувствовала себя хорошо. Меня не интересовали новости из дома. Не волновала забота о Семье или о клубах.