Американская история - Кристофер Прист
Я же был не математик, а журналист, внештатный сотрудник научно-популярного журнала. Перед интервью я в меру моих скромных талантов попытался изучить гипотезу, но был плохо подготовлен, чтобы общаться с Татаровым на каком-либо серьезном уровне. Гипотеза Пелерена была загадкой внутри научной дисциплины, которая сама по себе была глубочайшей загадкой для большинства людей. Профессор Татаров, надо отдать ему должное, быстро это почувствовал и по-своему пытался упростить и объяснить то, что он говорил, но его собственный путь был слишком далек от моего. В конце интервью он предложил мне несколько заметок, написанных одним из его учеников, в надежде на то, что они смогут прояснить суть задачи. Я ушел из Института Куранта пристыженный и обескураженный, но при этом испытывал к профессору Татарову определенную симпатию.
Впоследствии мне удалось достаточно точно расшифровать запись того, что сказал Татаров, чтобы интервью имело смысл, смысл, возможно, чересчур упрощенный для других математиков, зато понятный рядовому читателю. После выхода материала сам профессор Татаров не жаловался на ошибки, но, судя по ряду язвительных комментариев, сделанных им в ходе интервью о журнале, в котором я работал, я предположил, что, вероятно, он просто не прочел статью. Тем не менее благодаря этому интервью моя карьера научного корреспондента получила некоторый вотум доверия, и несколько недель спустя общенациональный журнал предложил мне контракт на постоянную работу. Этим я был обязан профессору Татарову.
В кратком радионекрологе также упоминался еще один случай, когда Татаров привлек внимание широкой публики. Он был номинирован на медаль Филдса и пытался отказаться от нее, но после уговоров и давления со стороны коллег передумал и принял награду. Примерно через год он выиграл премию Клэя и вновь попытался отказаться от награды, но снова уступил дружеским уговорам коллег. Позже ходили слухи, что он был в числе номинантов на Нобелевскую премию, хотя отдельной Нобелевской премии для математиков нет. У него также взяли телеинтервью.
Первые вопросы были о его исчезновении в 2006 году, но он не стал на них отвечать. Его спросили, почему он все время отказывался от самых престижных наград на своем академическом поприще. Его засыпали вопросами, примет ли он Нобелевскую премию, если вдруг ее ему присудят.
Профессора Татарова взбесили настойчивые расспросы, и ответы его стали расплывчатыми и бессвязными. Его внешний вид – всклокоченные волосы, голубые навыкате глаза, лохматые брови, кривые зубы, побагровевшее лицо – на короткое время сделали из него архетип этакого ученого-затворника. Из-за своего поведения он казался взбалмошным, гениальным, загадочным, чудовищным, слегка безумным.
Интервью пришлось прервать, но почти сразу после этого оно стало вирусным в Интернете. Именно там я его и посмотрел, и мне стало жаль Татарова. Он был не от мира сего – узкий специалист, озабоченный множеством сложных идей и концепций и совершенно не приспособленный для того, чтобы парировать легкомысленные остроты телеведущего.
Таков был только что скончавшийся Кирилл Татаров. Ему было чуть больше девяноста.
Другая
Но была и другая. Почему смерть Татарова в столь преклонном возрасте вновь напомнила мне о Лил, Лилиан Виклунд, стало не сразу понятно. Два абсолютно разных человека, их смерти теперь разделяли более двух десятилетий, и в моем сердце и памяти они занимали совершенно разные уголки. В конце выпуска новостей я выключил радио и продолжал лежать в постели, охваченный воспоминаниями о Лил, отгоняя мысли о Татарове.
Я не думал о Лил в течение долгого времени, по меньшей мере в течение многих месяцев, но на момент ее смерти я был глубоко опечален.
Она была моей девушкой, и она умерла. Я потерял близкого человека, но преодолел себя и построил жизнь без нее. Сказать об этом так холодно – вернейший способ описать то, что произошло, но на самом деле все, что связано с ее смертью, травмировало и сильно потрясло меня. Лил была моей возлюбленной, моим другом, моим близким человеком, и до того дня, как ее не стало, я предполагал, что она будет и моим будущим. Но ее отняли у меня, отняли грубо и жестоко.
После ее смерти прошли годы. Шок от известия и горечь утраты ослабевали, но как медленно, как мучительно медленно! Постепенно я стал меньше думать о ней. Я учился жить без нее. Когда вашу возлюбленную убивают в таком молодом возрасте… я подозреваю, что полностью исцелиться невозможно. Вы не можете полностью забыть все, не можете отбросить бесконечно малую крупицу надежды. Потому что, хотя мне в конце концов удалось похоронить мои чувства ужасной утраты, горя и одиночества, мне не было дано успокоения правды. Я знал, что она мертва, знал, что ее убили, но у меня не было доказательств. Виновные в ее смерти не предстали перед судом, ее тело так и не было найдено. Это крошечное, щемящее душу зернышко надежды осталось.
Через несколько лет после убийства Лил я встретил Жанну, и вскоре она стала моей спутницей жизни.
Не будучи официально мужем и женой, мы с Жанной жили вместе уже много лет и воспитывали двух сыновей, Сета и Луи, оба школьного возраста. И она, и я строили каждый свою карьеру в контексте шумной и счастливой семейной жизни. Как и у любой прожившей не один год семейной пары, у нас было много общего – дом, праздники, книги, картины, музыка, воспоминания и прежде всего дети.
Лили Виклунд и мой недолгий роман с ней уходили еще дальше в мое личное прошлое. Я никогда не мог полностью забыть Лил, но под влиянием счастливой семейной жизни и с каждым поворотом колеса прожитых мною лет, она все больше становилась человеком из прошлого.
Тем не менее я прекрасно помнил, как она выглядела, и где-то в моем кабинете хранились десятки ее фотографий, спрятанных в старой коробке. Я так и не смог забыть ее голос, ее американский акцент, ее осанку, ее походку, то, как она одевалась, те
