Богдан Петецкий - Люди со звезды Фери

Я опять уперся взглядом в экран. На нем ничего не изменилось. Они по-прежнему сидели в кругу неяркого света, развалившись в легких, жестких креслах. Повернулись спинами к лесу, который подступал к самой ограде, увенчанной кольцами антенн. На мгновение мне почудилось, что я вот-вот уловлю в этой картине что-то знакомое. Что-то, почерпнутое из фильмов или документов определенного периода политической истории Земли. Эти антенны, напоминающие колючую проволоку…

Хватит об этом. Как бы там ни было, это всего лишь антенны. Благодаря ним, я могу видеть каждое их движение, слышать каждое слово. Ради этого я здесь и нахожусь. Ради этого трепыхаюсь, словно муха, накрытая стеклянной банкой, на мертвом спутнике четвертой планеты системы, и находиться мне здесь до самого конца.

С копиями все в порядке. Они еще посидят с минуту, может, с десяток минут, встанут, приберут со стола и исчезнут под плоской крышей. Умоются, скажут друг другу: «Спокойной ночи».

Идиотизм.

Я вытянул руки и посмотрел на расставленные пальцы. Ничего. Ни следа дрожи. Я опустил руки, выпрямился и направился к столу. Когда я находился в центре кабины, фотоэлементы включили свет. Уже настала ночь.

Я уселся. Из стены выдвинулся раздатчик синтезатора, напоминающий полированную коробку. Стенки его раздвинулись.

На ужин у меня ушло шесть минут. Как обычно.

Я отодвинулся от стола и изменил положение кресла. Теперь я сидел спиной к стене. Передо мной открывалось все живое помещение базы.

Места было достаточно. Жаловаться не приходилось. Обстановка напоминала рубку управления звездолета средних габаритов. Я не ощущал отсутствия под ногами тех нескольких десятков ярусов, что подпирают кабину настоящей ракеты. Мне хватало крепкой опоры на изолированную жилу магмы. В толстых слоях мягкой породы, доходящей до половины высоты купола. Вглубь планеты уходил один-единственный заборник автоматического синтезатора. Увы, времена, когда устройства жизнеобеспечения могли перерабатывать только органические вещества, ушли в прошлое.

Я получаю пищу и воду. Регулярно и не пошевелив для этого даже пальцем. Воздух у меня идеальнейший: сорок два процента кислорода и благородные газы. Ни следа азота. В моем распоряжении совершенная и разнообразная информатическая аппаратура.

И множество места.

Неподвижно расслабившись в кресле, я скользил глазами с одного устройства на другое. Словно собирался смириться с этим окружением, вжиться в его формы, цвет, гармоническую расстановку автоматов.

Я здесь только лишь потому, что сам так захотел. Назло другим. И, если немного подумать, себе.

Только, которому себе?

Время проверить посты.

Я встал, потянулся и направился в направлении шлюза. Проходя мимо экранов, невольно скользнул по ним взглядом. Огни на ферме погасли. Но весь район был озарен молочным светом двух лун. Благородная планета, эта Четвертая. При других обстоятельствах люди рано или поздно прибрали бы ее к рукам. В солнечной экзосфере она останется в два раза дальше, чем Земля в зоне жизни нашей звезды.

Нашей?

Не буду брать вездеход. Мне требуется движение. Хочу, чтобы вакуум был сразу же за гибкими тканями скафандра. Хочу чувствовать его кожей. Это — мой воздух. Я не стану прятаться от него под панцирем аппарата.

Я дошел до двери и включил автоматику выхода. Я почувствовал, как омерзительное напряжение, которое давило на мои нервные волокна, внезапно исчезло. Момент этот я тоже переживал сотни раз. Момент, который каждый раз напоминал мне, что спокойствие этой кабины — мнимое. Что это спокойствие выжидания. Будто нечто должно произойти и подтвердить подозрения от беспрерывно повторяющихся напряжения, враждебности и отвращения.

Но это не значит, что я чего-то ожидаю.

Я не подсчитывал и не собираюсь подсчитывать, какая часть этой ненависти относится ко мне самому. Все это ерунда. Ведь это не касается того меня, каким я был. Важно лишь то, что осталось во мне инородного, хотя я так и не смог до сих пор его отыскать. Кстати, да и пытался ли?

Может быть, поэтому я и приписываю себя всего чужому миру?

Пора идти. Проверю записи, касающиеся температуры, космического излучения, радиации, солнечного ветра и тысячи прочих вещей. Словно они и в самом деле являются единственной причиной моего здесь пребывания. А потом вернусь в кабину. Но спать не лягу. Передвину приставку светового пера к самому экрану и возьмусь писать дальше.

— Внимание, Гус, — неожиданно прозвучало в кабине вездехода. — Даю зонд вдоль океана. Двести метров.

Что заметит. Голос его звучал холодно. Ехидный тон исчез без следа.

Гускин передвинул клавишу. Я на мгновение представил, чем там занимается Сен в верхней кабине «Идиомы». В полутора километрах от нас. Могу поклясться, что лицо у него — словно он спасает человечество от угрозы взрыва сверхновой. По указателям пульта я читал результат контрольных операций. Шесть секунд ожидания сигнала трассы. Старт. Мгновенно вырастающая цепочка звездчатых огоньков на пульте. Сейчас.

Экран перед нами дрогнул, его матовая поверхность осветилась одной-единственной ослепительной вспышкой, после чего наполнилась белесым серебром. Но уже не от электронной подсветки аппаратуры, а изображением океана, передаваемым с несущегося над ним зонда в навигаторскую «Идиомы» и оттуда — на экран вездехода.

Перед нашими глазами было то, на что смотрел экипаж «Анимы», отправляя свое первое и, одновременно, последнее сообщение с этой планеты.

Не далее, чем в восьмистах метрах от берега, морская поверхность меняла свой цвет. Под ней просматривались поблескивающие, почти черные поверхности, формой своей напоминающие гигантские листья. Сперва редкие, расположенные в мнимом беспорядке, дальше они начинали встречаться все чаще, образуя геометрическую сетку, напоминающую эталон рационального использования пространства. Словно бесконечный океан этот, соединенный с другими акваториями планеты, представлял собой единый город, уже не имеющий места для новой застройки, задыхающийся от чрезмерного населения.

Я оторвал взгляд от экрана и выглянул через иллюминатор. Блестящие поверхности нигде не выступали над уровнем моря.

Я перехватил взгляд Гускина. Пожал плечами и мотнул головой.

Гус увеличил изображение. Перед нашими глазами оказался фрагмент океана с видимыми на переднем плане очертаниями листоподобной поверхности. Вблизи чернота ее казалась нарушенной пурпурной подсветкой. Через самый центр листа походила чуть более светлая полоса. Она напоминала жилу, проводящую соки в живом растении. Но только своим рисунком. Ни на долю миллиметра она не выступала над поверхностью остальной конструкции.

Краем глаза я уловил движение в нижней части экрана. Гускин мгновенно подался вперед и снова увеличил изображение. В то же мгновение в кабине раздался голос Саннисона:

— Внимание, Гус, внимание, Жиль, движение в океане…

— Вижу, — буркнул Гускин.

Пусть кто хочет, посмеивается над моим «доктором», но он вел бы себя разумнее. На месте Сена, например, он не стал бы испытывать подозрений, что на нас с Гусом неожиданно обрушился приступ слепоты. А случись даже такое, он оставил бы это открытие при себе, понимая, что слова тут ничем не помогут. Вот до чего доводит привычка «обмена мыслями» между людьми, которые думают одинаково и об одном, поскольку в ином случае для них бы не нашлось места в пространстве. По меньшей мере — среди живых. Я принципиально предпочитаю математику, биоматематику, овеществленную и наделенную голосом в моих машинах.

Замеченное нами движение продолжалось недолго. Я едва успел сообразить, что на поверхности моря начали вырисовываться правильные круги и лениво, словно преодолевая инерцию, тронулись с места, как нам в лицо ударила молния, и на потемневшем в долю секунды экране остались только беспорядочно извивающиеся следы силовых полей.

— Засек направление? — спросил я чуть погодя.

Сен не отвечал. Ну и что такого. Удивляться нечему. Если пилот «Проксимы» настраивает себя на неожиданности, то не остается ни реакций, ни спокойствия на нормальные ситуации.

Прошло полторы минуты, прежде чем ангар «Идиомы» покинул следующий аппарат. Этот не добрался даже до первой линии поблескивающих листьев. Снова вспышка, настолько короткая, что почти неуловимая зрением, но оставляющая после себя болезненные, мельтешащие искры под веками — и второй зонд разделил судьбу первого.

Мы не могли больше сомневаться. О нас знали. Нас приветствовали. По-своему.

Но мы ничего не обнаружили. То, что сокрушило нашу разведаппаратуру, было скрыто под гладкой, идеально прозрачной поверхностью океана.

Я невольно поудобнее устроился в кресле. Вездеход медленно сполз с вершины дюны, закачался на склоне, преодолел десять, от силы — двенадцать метров и замер. Со стороны моря остались видны лишь рефлекторы его антенн.