Марианна Алфёрова - Лига мартинариев
Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой магнитофон. И почти сразу же заиграл «Танец смерти».
— Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, — процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.
Проделывала она это вдохновенно — причем красила сначала только половину лица — один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку — как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.
— Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, — заявила я напрямик.
— Ах, помочь, — Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. — Бедный мальчик — новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.
Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали… Бред…
«Танец смерти» сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно… Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал «Танец», то слушал только его — хоть час, хоть два — безразлично.
— Он слишком долго бреется, — заметила я.
— О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, сколько влезет. Может, он соскабливает волосы со всего тела. Никто не знает, что может взбрести ему в голову, он же чокнутый. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он чокнутый?
Магнитофон замолк, и стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала…
— Ты чего? — Лидка невольно поежилась и…побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки и обрамлении фальшиво-черных ресниц.
Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Магнитофон стоял на полу. На нем — пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, держащий батарею. Он умер, когда еще звучал «Танец смерти».
Лидка первая подбежала к нему и ударила мертвого кулаком по спине.
— Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!
Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.
4
Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном — маленький городской садик, обсаженный стриженными кустами, а за кустами — пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки…………………………………………………..
Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.
Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков и булочек из кафе господина Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в недавние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо покосившейся и осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца Екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины…
Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:
— Сейчас с вами будут говорить.
Последовала пауза. Наверное, кто-то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик — если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло… В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборванная так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:
— Вас призывает Лига мартинариев! Вы — избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть — жертва. Ваш девиз — молчание. Вы избраны…
Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же — не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друга только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: «Сашка умер». Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: «Вы же собирались в „Золотой рог“, значит, не едете?» Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: «А что там внутри», но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные сильно выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыли, зачем собрались, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с черной икрой, яйца, фаршированные красной — без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки — Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили в последний раз потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: «А вот эту рыбку (салат… икорочку…) Сашенька очень любил…» И она непременно откладывала кусочек на тарелочку возле фото с черным уголком.
Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый «Мерс», молочным пятном растекшуюся внизу.
— Я с-с-с-час кину в него бутылкой! — завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.
Пустой бутылками, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в услужливо распахнутую дверцу машины.
Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело — задать вопрос — а сама? Вот именно — сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: «Ева, спаси!» Но я не сумела. Не смогла… Не сообразила! Вот идиотка!
Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в «Око милосердия», или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему-то «Око» не бывает милосердным к своим служащим.
И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать — будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри — лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу — золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».
5
Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую-то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.
— Что это значит? — я возвратила листок с вопросом Собакиной.
— Это значит, — отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, — что господин Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.
— Ясно, — хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала.
— Если скажет, что счет открыт, поблагодари, — наставляла Собакина. — А если нет…
У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все «милосердцы» называли Собакину Бандершей. В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих влиятельных ныне лиц города, они не дали ей умереть с голоду, пристроили на теплое местечко. «Око» подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники «Ока», вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах «Ока» помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что-то в этом роде.
